Казалось, это её волнует в самом деле. Но я-то знал, что душой она дома, где не знаю, наверное, там, где уютно и тепло и где плещутся волны Тихого океана.
— Что я буду там делать с моим русским?
Она не поняла и посмотрела на меня серьёзно.
— Выучишь, дорогой! Получишь какой-нибудь грант, станешь каким-нибудь лауреатом! Вернешься и сделаешь здесь всем козью морду! Так всегда происходит. Россия любит русскоязычных авторов из-за бугра!
Кажется, я в такт покривился; она — тоже, принимая мой скепсис.
— Ладно, — согласился я. — Но я всё равно не приеду.
Однажды я рассмеялся в глаза главному редактору журнала «Za-Za», Евгении Жмурко, которая предлагали мне иммигрировать в Германию. Не скажешь же Валессе Азиз, что у тебя другие планы на жизнь. Быть может, даже смертельно опасные. Мне не хотелось, чтобы она в своей Америке думала обо мне, как о покойнике. Рано или поздно все так начинают думать, когда от человека не приходит весточек. А первое время мне вообще будет не до интернета.
— Приезжай лучше ты, — сказал я.
Она сделала свирепое выражение на лице, и я понял, что виной всему Лаба Макензи по кличке Быстрый мор, что если бы не он, она бы с удовольствием осталась бы, чтобы кувыркаться недели две в моей постели.
— Я буду тебя ждать! — сказал она, неожиданно скорбно закусив губу.
Почему-то эта её привычка сводила меня с ума.
— Ты играешь со мной? — спросил я, почему-то слегка разозлившись на себя.
— Нет, дорогой, — сказала она убедительно, — я просто тебя чуть-чуть люблю.
Впору было рассмеяться, но мне было не до смеха.
— Любишь?
И я не дал себе даже шанса поверить ей; я был хорошо обучен этому мастерству, у меня был хороший учитель — целая жизнь на войне, на госпитальной койке и год в Москве, поэтом у меня всё получилось даже без душевных потерь.
— Да-а-а… вот здесь, — она показала на сердце, — много, много нежности, — она снова закусив губу вовсе не бессердечно, как обычно, а оценивающе обстановку, аэропорт, звуки самолётов, идущих на посадку, или, наоборот, взлетающих; и в душе у меня всё тоскливо сжалось.
— Иди… — сказал я, демонстративно посмотрев на часы.
— Вспоминай меня только хорошо, — сказал она и чмокнула в щёчку.
Я хотел, чтобы у нас был долгий и сладостный поцелуй, но она вывернулась ловко, как белка из рук, не желая прощаться бесконечно долго и тем самым невольно упрекнув меня в пошлости, подхватила свою жемчужную сумочку на длинном ремешке, хлопнула дверью и уже шла в темноте поперёк дороги в сторону огней аэропорта. Бейсболку она оставила на сидение.
И вдруг я понял, что это самая распоследняя, великая обманщица в моей жизни! Больше не будет. Я в этом был уверен.
Вначале фигура была освещена, потом сделалась тёмной, потом пропала, потом снова появилась. И всё. Словно ничего и не было.
Так и не оглянулась. Зачем? Мы оба уже привык к таким метаморфозам, и мне страшно захотелось выпить. Ночное небо было тёмным и дождливым, на его фоне взлетающие самолеты казалось огромными, мрачными жуками. Ни один гаишник в такую погоду не высунется, подумал я и вспомнил о баре-гадюшнике на повороте в сторону Донбасса.
Я поставил машину за фурами так, чтобы не было видно номеров, и вошёл в бар. Народа было не так уж много; я взял двести водки, пива, сёмги и чёрного хлеба. Мне не хотелось сидеть в сыром помещении, я вышел на веранду, под дождь и ветер, и занял одинокий столик в углу, где плющ вил свои стебли.
Водка подействовала сразу, но на душе стало только хуже, можно было взять ещё, но тогда бы я напился, а ещё надо было выйти на шоссе Чантырь-Покровское, и даже пройти таможню в Мариновке. Я пил пиво, закусывал сёмгой и думал о Валессе Азиз, о том, что так и не привык к потерям. Свежий ветер налетал из степи и бодрил голову.
— У Украины только один патрон! — кто-то кричал внизу и неумело матерился по-русски.
— И этот патрон мы им сами вложили в руки! Ха-ха-ха!
Я вяло слушал, пока узнал его. Так замысловато мог выражаться только один человек — рыжий Алик Юхансон из «Дойче Прессе-Агентур»; и фраза была его коньком, фирменным знаком, дальше, в зависимости от того, с кем говорил, он добавлял следующее: «Чтобы застрелится» или «Чтобы уложить Россию на обе лопатки».
Сейчас он, видно, общался с соотечественниками, потому что закончил фразу так:
— Чтобы уложить на обе лопатки!
Мне стало дюже интересно. Гад, подумал я, что он здесь делает, а главное — почему ничего не боится? А потом понял, что он говорит по-английски, а я в своё время наблатыкался, когда общался с подобной сволочью в Донецке. Он хоть и прикидывался своим журналюгой в доску, но был дьявольски хитёр, и мы с Борисом Сапожковым подозревали, что это он передает левые репортажи «из осиного гнёзда повстанцев», так кто-то подписывался инкогнито в интернете, больше некому. А здесь, видно, обмишурился среди своих, расслабился на радостях, что летит домой, к жене под юбку. И мне словно ответили рефреном; сам вопрос я пропусти, потому что он был задан по-английски, но, похоже, для того, чтобы узнать, куда навострил лыжи Алик Юхансон.