— А кому?
— Твоему счастью.
— Какому ещё счастью? — печально вздохнула она и по инерции потянулась за мокрым платком.
— Мы едем к нотариусу, я хочу передать тебе фирму.
— Какую фирму? — спросила она так же печально во слезах.
— «Аптечный рай» и всё прочее, — сказал я так, чтобы она прониклась наконец и перестала рыдать.
— Мне этого не нужно, — вздохнула она.
— Купишь Валику кинофирму, — сказал я всё тем же голосом.
Они посмотрела на меня отсутствующим взглядом, потом в нём зажёгся интерес, потом, ей богу, в пространстве что-то щёлкнуло. Я даже выглянул в коридор, а когда вернулся, она наконец сообразила, что муж-то наверняка вернётся, как собака за старым ошейником.
— Поехали! — наконец встрепенулась она и побежала в спальню.
— Паспорт не забудь! — крикнул я.
— А он вернётся?! — оживилась она ещё больше.
— Какой дурак откажется от собственной кинофирмы, — рассмеялся я цинично. — Это надо быть Львом Толстым, чтобы отказаться от благ цивилизации. Валик же не такой?! — добавил я ещё более цинично.
— Это точно! — видно, просияла она, но с каким-то подвохом, которого я не понял, но меня это, слова богу, не касалось. Я лишь подумал, что Валентину Репину крупно повезло с женой: другая бы обрадовалась, привела бы любовника, а эта слёзы льёт и от денег отказывается.
— Сделаешь его продюсером, — посоветовал я.
Она хихикнула из спальни, и я понял, что моментально принялась строить планы на жизнь, и слава богу.
— Будет режиссурой занимается, — сказал она, выскакивая в коридор и обуваясь, одновременно подкрашивая губы. — Это доходнее! Поехали!
Я переписал на её имя все акции всех фирм, дом на Рублевке и усадьбу в Альгаве и заплатил все налоги. Чего я не видел в этой Португалии, зачем мне эта дача? — думал я.
Реакция последовала незамедлительно: в ту же ночь, вдруг позвонил Валентин Репин и ни здрасте, ни полздрасте заявил обычным своим грудным прононсом:
— Я не ожидал от тебя такого свинства!
— Какого? — спросил я, зевая.
Надо было выключить мобильник, но я свалял дурака, хотя знал характер Валентина Репина перевертывать всё на сто восемьдесят градусов.
— Ты зачем так сделал?!
Я услышал, как далеко внизу, как будто в Донецке, пробежала машина, видно, военный тягач, потому что дом содрогнулся.
— Как? — спросил я, заводясь с пол-оборота, потому что вспомнил его выходку с больнице и не хотел больше ничего знать обо всех его последующих выходках, даже если они будут носить абсолютно безбашенный характер.
— Специально?! — повысил он тон.
— Что «специально»?
— Отдал ей всё! — раскрыл он карты.
— А кому ещё отдавать?! — сообразил я, не Годунцуву же и не Лере Плаксиной?
— Ты окончательно её испортил! — всё ещё держал он равновесие.
— Кого? — Я понял, что Валентин Репин отлично знает, что такое хорошо, а что такое плохо, и беззастенчиво пользуется этим в зависимости от ситуации.
— Жену мою! — закричал он в трубку так, когда рвутся голосовые связки. — Теперь она мне проходу не даёт!
Хотел я сказать, что правильно делает, но сдержался.
— В смысле?
Мне надоел разговор. Я крепился из последних сил.
— Делает меня вице-директором! — страшно опечалился он. — Со всеми вытекающими отсюда…
Он что-то начал говорить о горах и свободе выбора, кино приплёл, Козинцева. При чём здесь Козинцев? Уж он бы покривился от его речей насчёт свободы выбора. А потом сообразил, она его специально закабаляет, чтобы он наконец почувствовал вкус больших денег и перестал мечтать о пустопорожнем, например, о Монике Беллуччи, и что личной киностудии ему не видать, как собственных ушей, потому что на свободе, по мнению Жанны Брынской, он начинает чудить и глазеть по сторонам, какие там крутобёдрые бабы вертятся и метки в пространстве оставляют.
— Соглашайся, Валик! — посоветовал я устало, укрываясь от собственных мыслей по ноздри одеялом.
В час ночи, когда за шторами ещё тёмно и сыро, ты плохо соображаешь, чего от тебя хотят даже друзья.
— А кино?! — решил он, что я его по старой привычке пойму. — А кино!!!
Горы так и не сделали из него мужчину, этого не удалось даже Жанне Брынской, хотя она очень и очень старалась долгие годы, и непосредственно сентиментальность, как открытая душевная рана, долгие годы была визитной карточкой Валентина Репина, но теперь всё изменилось; может, он повзрослеет, подумал я, и хоть на время забудет свои горы и возьмётся за дело?
— Кино потом снимешь, — сказал я.
Почему-то он от неё не ушёл окончательно, чтобы поклоняться Монике Беллуччи? Построил бы храм, бил бы поклоны. Нетрудно было догадаться — из-за денег, очень больших денег, дающих свободу и равные возможности с богом.