Я говорил, что у тебя невероятные глаза? Сейчас они словно из другого мира. Большие. Широкие. Без национальной принадлежности.
Ты смотришь. Ты почти не моргаешь. Взгляд рыщет за тайниками моих зрачков, боевой собакой от одного к другому, и блестит, блестит, блестит… В нем солнце давится под вязкой смолой и падает на дно к морским ежам.
Наверное, я мог бы сказать, что твой взгляд страшен и полон давления. Наверное. Только я трясусь внутри и одновременно чувствую облегчение. Мне трудно анализировать без ошибок. Но я держусь. Стойко. Не отвожу взгляда, по памяти рисую приоткрытые губы, глубокое дыхание и этот блеск сокровищ на дне морском, под слоем векового ила.
Держусь. До момента, когда ты высвобождаешь руку из моей бережной хватки и встаешь. Меня сковывает в тот же миг. Всем сразу. Даже воздух тяжелеет, сдавливая легкие. Ты останавливаешься перед креслом. Я не вижу лица. Только спину. И плечи. Они вздымаются бесшумно, но быстро. Так учащается писк бомбы перед самым взрывом.
Теперь ты в тени. И волосы снова черные-черные, и фоном белые кирпичи стен, и теперь только я в лучах и зернах, но мне в одиночку среди них только еще холоднее. Уроборос стягивает живот неудачным размером ремня безопасности.
А ты задираешь руки. Ладони к затылку, одна на другую, и застываешь. Мне вдруг кажется, что я ляпнул что-то лишнее. Что все-все напутал! Что ты, может быть, настоящий, но все наши разговоры – выдумка. Или снилось? Может, мне снилось, а я теперь ляпнул, выдал себя, разоблачил?
Теряюсь настолько, что быстрее натягиваю кофту. Лишь бы спрятаться за что-то. Или где-то. Побыстрее. Какой сегодня день? Может, не мой?
– Чоннэ, я…
Я что? Я не понимаю. Я кто? Объясни.
– Я должен спросить тебя кое о чем. – Твой голос перекрывает мой. Слишком громко. Резко. Как и твой разворот. – Прошу тебя, не обижайся. – Руки падают по швам. – Я не могу не спросить.
А я выдыхаю. И все понимаю по глазам. По твоим испуганным глазам, затерявшимся среди быстрых течений.
– Ты хочешь знать, не солгал ли я только что, чтобы угодить тебе, сказав то, что ты хочешь услышать?
Разоблачаешься ты удвоенным мерцанием. Обхватываешь себя за плечи, сжимаешь. Совсем тихо отзываешься:
– Прости.
Тебя? Да если бы я был научен на тебя обижаться.
– Наверное, они неизбежны. Эти вопросы, – я пожимаю плечами и встаю тоже. Опускаю взгляд, чтобы скрыть болезненную обреченность, иду, чтобы замаскировать дрожь движением мышц. – Только как ты поймешь, что я не лгу, если в теории мне необязательно отвечать честно, если спросить у меня напрямую, вру я или нет?
Главное: не останавливаться. Найти стеллаж с чайником. Налить… Нет, я не могу. Руки выдадут. Тогда стол. Я иду к столу. Мимо тебя со сладким фруктовым шлейфом. Мимо самого себя.
– Если я хоть что-то для тебя значу, – твой голос позади ловит за воротник, а мой собирается комом в горле, – солгав в первый раз, ты не солжешь во второй, когда я переспрошу об одном и том же.
Я отвлекаю глаза.
Я читаю.
Mother
Passion
Smile
Love
Eternity
Fantastic
Destiny
Freedom
Liberty
Tranquility
У сорока тысяч человек по-прежнему есть все шансы точно так же обрести в тебе это мелодичное наследие человеческого мышления. Хотя бы потому что они не патологические фантазеры: если скажут «я тебя люблю», ты не усомнишься. Может, это то, чего ты заслуживаешь? Кого-то, у кого не придется переспрашивать? Может…
Хотя знаешь что, Чоннэ? Ты ведь и сам знаешь, что тысячи человек живут без диагноза псевдологии, но лгут куда хлеще моего. И эти сорок, Чоннэ, слышишь, они могут обмануть тебя, чтобы защитить себя. А если когда-нибудь совру я, то только ради тебя. Все лгут. Я, говорят, тоже.
Но не о том, что касается тебя. В этом я настоящий, и все могу различать, и где правда, и где ложь; и если я говорю, что для меня есть только ты, твое отражение и твое дыхание, в точности, как и наоборот, то так оно и есть. На любом языке. Как и слово «мама». И язык жестов. И крик, и плач, и эмоции.
– Это станет постоянным правилом? – Разворачиваюсь, цепляясь ладонями о стол.