Наверное, слишком сильно, Чоннэ, ведь у меня… у меня колется внизу живота. Скребется туманной болью и тут же глохнет. Чтобы снова вспыхнуть на краткий миг. Я такое уже чувствовал тогда, в темноте, представляя твои пышные ресницы и пальцы на сенсорном экране. И еще несколько раз за эти полтора месяца, пробуя снова и думая о тебе перед сном. Иногда у меня выходит неплохо. Иногда плохо. Лишь под конец, когда я остаюсь с влагой и послевкусием.
Но сейчас я с тобой. Сейчас ты мычишь, когда сжимаю твои бедра. И, наверное, ты не планировал, но все-таки размыкаешь мне губы. Как я и просил: перебарщиваешь. А я нервничаю. Сбиваюсь. Пытаюсь не думать о. Об улитках.
Понимаешь, в семь лет все языки казались мне моллюсками. Тот язык я так и называл про себя. И весь первый месяц после того, как Эрик уходил, меня всегда рвало. Спасался я лишь воспаленным усилием воображения: оно делало меня героем фильма. Кем-то вроде Рона Уизли, когда он сломал палочку и неудачно заколдовал Драко во второй части.
Я тогда совсем не понимал, как можно чувствовать себя хорошо, когда твой язык трогает чей-то еще. Это же омерзительно. Точно так же, как пальцы во влагалище. Или в заднем проходе. Или язык все там же. Или даже нить обильной слюны между губами.
Вот ты смотрел фильм «Джонни Мнемоник»? По-моему, он ужасный. Но дело не в этом. Там есть сцена, где два героя касаются друг друга языками. Как змеи – быстро облизывают, максимально вынув изо ртов. Это происходит неожиданно, так что у меня не получилось предсказать и вовремя отвернуться. Потому и стошнило прямо на диван. И колени Кори.
А сейчас. Сейчас, Чоннэ, не тошнит. Твой язык – как и тот: влажный, мокрый, скользкий. Но он касается моего – такого же – и мне от этого… мне от этого совсем-совсем не мерзко, совсем не тошно, совсем не гадко.
Ты осознаешь, что сменил уровень. Притормаживаешь. Всего меня сканируешь. Ловишь движения, читаешь реакцию. Она поначалу в руках.
Я отпускаю твои плечи – мне вдруг их страшно недостаточно – и подбираюсь к шее. Волосы на затылке такие мягкие, путаются вокруг пальцев, оплетают стеблями, цветут прямо внутри меня. После рук мало становится ногам. Я их… я ими как будто подтягиваю тебя еще ближе. Скрещиваю, давлю. Вплетаю.
И ты от этого мычишь мне в губы. Это мычание, Чоннэ, вибрацией катится мне в желудок и там растворяется какой-то колдовской таблеткой. Я от нее немного дурею. Я от нее совсем-совсем очевидно жмусь к тебе там, внизу, пока не натыкаюсь, не врезаюсь до болезненной тесноты, а ты от этого тут, наверху, как я и просил – откликаешься, тоже в ответ перебарщиваешь: разгоняешь губы, напираешь. Я тебе отвечаю бездумно, неумело, по ощущениям, но тебе неважно, ты и от этого дергаешься, мычишь, а после, совсем скоро, отрываешься с заметным усилием.
Я открываю глаза не сразу. Да я забыл, что они закрыты: ты меня с ума сводишь. Ты меня рассматриваешь, ищешь, читаешь. Я знаю, что на моем лице все написано. Здесь ни к чему поощряющая улыбка или одобрительные кивки. У меня в глазах надпись, я сам чувствую, как из-за нее колется роговица и снова закрываются веки.
Твой язык по-прежнему как и тот. Но он касается моего – такого же – и мне по-прежнему от этого совсем-совсем не мерзко, совсем не тошно, совсем не гадко. Мне, любовь моя, от этого – от тебя – совершенно точно
приятно.
И ты это чувствуешь, я знаю. По моим рукам, и ногам, и неумелым ответам. Потому и творишь эти немыслимые вещи. Своим влажным, мокрым, скользким… мой точно такой же переворачиваешь, отталкиваешь, поддеваешь, раскручиваешь, с ума сводишь. Ты меня засеиваешь от затылка до пальцев ног, и я жмусь ближе, отчаянно обнимаю и млею, млею, млею, как дурак, как печенье, что вот-вот рассыпется в твоих сильных руках; как маленький мальчик, попавший в нужные руки, и мне жарко, и мне душно, и мне свободно.
Ты периодически немного жадный. Отрываешься. И снова целуешь. Отрываешься. Целуешь. И каждое заново – это целый круговорот тебя внутри меня, режущий живот, капитулирующий душу, отдающий тело. Ты такой напористый, и совсем не грубый, умеющий сочетать ласку с непомерной страстностью, которая так тебе присуща, и теперь я вижу: вот она, оказывается, какая – поразительная, горячая, твердая. И заразительная.
– Черт… возьми… – ты выдыхаешь, смещаясь к шее, чувствуешь: – Ты возбужден, Итан, ты, черт возьми… – Губы падают ниже, им не хватает воздуха, они мажутся слюной, от сгиба к ключицам. – Все, – и отстраняешься, утыкаясь лбом в мое плечо, – мне надо остановиться.