– Привет. – И сегодня без улыбки.
Сегодня жвачка была мятной. Сегодня. Я дурак не только сегодня.
Выпрямляюсь машинально, пытаюсь корпусом откинуться назад, подальше. А ты – наглый – ловишь меня за плечи, ладони чуть выше локтя, держишь, тормозишь.
– Если бы ты врал, – говоришь, а я мечусь глазами между твоими, – так бы не дрожал. Не задерживал дыхание, не выглядел бы так трогательно. – Ладони плавно поднимаются выше к моим плечам. – Человек, привыкший к подобным прикосновениям, – по мягкой ткани так тихо, как лифты в современных торговых центрах, – не реагировал бы на них так.
Я стараюсь думать о лифтах. Только не о сахарной россыпи под свитером или о бедрах, которые я стараюсь не сжимать, прикасаясь к твоим. Лишь бы не о том, как смотришь. Я в твоих зрачках, как в кривых зеркалах: песочно-лиловое пятно и неестественная форма. Все, что угодно, кроме этой вот секунды. После которой ты опускаешь взгляд на мои губы.
Я откликаюсь странным ощущением в животе. Колючим и чужеродным. Полный организм хвойных иголок. Ели растут в легких. Твои ладони – ласковый месяц лета – греют, текут вверх реками, скользят к шее, берут ее в легкий захват. Можно решить, угроза: теплые пальцы на голой коже шеи. Скорее всего, ощущают мурашки и сонную артерию. Все понимают, наверное.
А я стараюсь думать о лифтах. О прозрачных коробках, позволяющих разглядеть всю площадь. К Рождеству украшают, сияет, поднимаешься – и все мерцает как будто для одного тебя. Мне кажется, это не помогает. Кажется, я все. Провалился.
Ты меняешься в лице. Значит, замечаешь.
– Итан?..
Лифты.
Лифты.
Лифты!
Горбишься немного, чтобы всего рассмотреть меня, убедиться.
А мне не помогают эти лифты. Свет фар ловит, оглушает, мятное дыхание спасает самую малость, как ложный фасад у здания, но я все равно знаю, что за ним – развалины. И мокрая жижа под ногами. Хочешь задушить меня, Чоннэ?
Хочешь? Я бы тебе позволил.
– Итан, – не понимаешь, ладонями к щекам почти невесомо, – ты что… – как с хрупким бумажным фонарем, – меня боишься?
Наверное, я выгляжу как пойманный олень. Или мышь в мышеловке. Заяц в ловушке. Человек на прицеле. В любом случае, как жертва, да?
Ты убираешь руки от лица, хочешь подарить мне расстояние, отойти, освободить, спасти. А у меня пальцы – как я – дураки. Хватают ткань твоей кофты в районе живота, сминают в кулак. Тянут на себя.
Я как прицеп теперь. Видишь? Это третья
контрольная
точка.
Глаза щиплет, пленка покрывает зрачки – жмурюсь. Мне нельзя при тебе. Ничего показывать.
– Что такое?..
Но ты все видишь.
– Что случилось?..
Глаза закрыты, чувствую твои пальцы на щеках.
Я… перед тобой… плачу? Вот же черт… Нет, нет, нет. Мотаю головой и жалею. Жалею. Жалею. Уверен, у меня кривится лицо в новом приступе стенаний. Дурак. Дурак! Какой же я дурак… А ты.
Ты тянешься. Ты ныряешь руками мне за спину, доспехами – поясницу, и на себя, к себе, в себя. От слез и паники меняется температура тела, но все равно чувствую только тебя. Как это работает? Как выходит, что ты громче порошков, кислоты, барабанов и щебечущей лампы у входа? Мне щекотно от твоих кудрей на щеке, щекотно внутри от тепла твоего тела. Можно расчесать сердце до крови. Только руки – в воздухе, отпустили твою кофту и застыли: так хотят и так не могут.
Я бы уже от тебя бежал. Но больше не получится. Дело не в самосознании пальцев. Это не они ложатся тебе за шею. Не они обхватывают плечи. Машинально выпрямляется спина, чтобы быть ближе грудью, и, как только я в тебя вплетаюсь, ты целуешь меня в шею без разрешения три кратких раза – почти невесомо, поспешно, и сжимаешь, сжимаешь, склеиваешь.
Я никогда не чувствовал ничего подобного. Желания спрятаться не в своем кармане.
– Я здесь… – шепчешь мне осторожно, – рядом, Итан. – И совсем-совсем не знаешь же, что со мной и отчего. – Почему ты плачешь?
– Я… не могу… сказать.
– Тогда давай отвлекаться. – Поворачиваешь слегка голову, опускаешь подбородок мне на плечо.
Нужно открыть глаза – все цвета и предметы смазаны у тебя за спиной, а ты сладкий и сильный, ты держишь, водишь ладонью по спине. Тихо-тихо. И мягко, и волшебно, и упрямо.
– Помнишь фонтан у станции Пак-стрит? Где мы иногда сидим? – Я кратко мычу в ответ. Конечно, помню. Там в одну из ночей я потянулся к тебе руками. – Знаешь, что он весит почти семь тысяч килограмм? Его отлили в Париже, а сюда привезли как подарок городу от Гарднера Брюера. Он тогда был очень богатым бостонским купцом. – Пищит чья-то машинка, сообщает, что закончила, и чьи-то шаги где-то там. А я слушаю. Тебя. Жалею. Себя. Потому что начинаю таять в теплом свете бережных рук. – На нижней чаше там Ацис с Галатеей. Ты знаешь миф об Ацисе и Галатее? – Знаю, Чоннэ, но мычу так, будто это не так. Говори, пожалуйста, не отпускай. – Ацис был сыном бога леса, а Галатея – морской нимфой. Еще был Полифей, сын По…