– На что обижаться? Он не обязан рассказывать мне все. По крайней мере, на данном этапе.
– Тогда на что злишься?
– Эрик. – Показательно разжимаешь кулаки. – Кто он такой? Итан был с ним в отношениях?
– Весьма занятного характера, должен тебе сказать! – восклицает король, и здесь мне слишком сильно хочется дать ему пощечину.
– Это связано с его детской травмой? Или это отдельно?
– У психов, букашка, отдельно ничего не бывает. Все впечатления – в одном котле.
– Что между ними произошло? Ты можешь рассказать нормально?
Ури делает новый глоток, смотрит поверх бутылки:
– А нахрена мне это надо?
– Ты хотел отпугнуть. Вот и отпугивай.
– Да ты мутный мандарин какой-то, непонятливый. – Облизывает мокрые губы и отставляет бутылку. – Я тебе уже сказал: у Итана фобия, раздвоение личности и полная нездоровая уверенность в том, что он эльф.
– Какая фобия? – не упускаешь возможности уцепиться за слово. «Джек-пот». – Ты не говорил о ней до этого.
Чего теперь бояться. Чем больше вопросов, тем быстрее закончится игра.
– Бросать его нельзя. – Ури жмет плечами. – Все просто.
Действительно. Проще и не скажешь.
– Бросать? – Монета: звяк. – То есть… оставлять в одиночестве?
Теперь снова цыкает король, чуть не закатывая глаза:
– Вот ты мозги включи, букашка. Он же ночами блындает в одиночку. Так ему как раз комфортно. Бросать – значит уходить и оставлять навсегда. Смекаешь? – И брови вверх в вопросе. – Типа, я вот есть у него, да? Мне уходить нельзя, иначе все. Родители, допустим. Если выгонят его или откажутся, лишат себя, это тоже конец. Вот ты, например, Чон Чоннэ. Наиграешься, перегоришь, устанешь. Махнешь рукой, – ладонь показательно вверх и в жесте прощающегося, – «асталависта, бейби, мы друг другу не подходим, я потерял интерес», – она же ловко к шее: расшифровка «по горло», – «вот здесь у меня все твои заскоки, особенно этот ублюдок Ури, который мнит из себя короля Антарктиды, так что прощай, малыш, не жди меня больше». Реалистичный сценарий, да, мандарин? Так вот ты попрощался и пошел дальше жить, а вот у Итана нашего вот здесь, – указательный палец тычется в уже и без того испачканный краской висок, – переключатель, такой чик-чирик, и он, Итан, после этого чик-чирик в восемь лет резанул левое запястье. Потом в пятнадцать – правое. А в шесть увидел, как в кино старик вешается, и тоже попробовал. Вот что значит «нельзя бросать», мандарин.
Итак, фокус, Чоннэ.
Большинство делают вид, что их ассистент исчезает. А я, напротив, заставляю всех думать, будто все еще здесь. В одном из стаканов. Разоблачаюсь:
я ведь и есть наперсток.
Ношу самого себя на пальце, чтобы не уколоться иголкой и не заснуть вечным сном. Спящая красавица у нас ты, а я из другой сказки, помнишь? Мой вечный сон не прекратить поцелуем. Я из-за него и уснул. Как иронично.
И очень жаль. Что ты – это ты. Что я – это я. Если бы мы жили в Корее, я бы говорил «ури», имея в виду нас обоих. Местоимение. Место мое рядом с тобой, место твое – со мной. Но в этом жизненном развороте Ури – это я и моя боль. Ты – тоже моя боль. Потому, что я в тебя…
ты мне…
я тебя…
Черт.
Как будто будет легче, если я не скажу это вслух в собственной голове.
– Кино хочешь глянуть?
Ури наблюдает за тобой, запивая конфету вином, а я подглядываю из своего кармана. Мне страшно и болезненно тоскливо. Король думает: если уйдешь сейчас, есть вероятность, что я переживу. Может быть, она и правда есть. Возможность. Сейчас, когда я поставлен перед фактом и правит Ури, верится с трудом, но с понедельника, возможно, я как-нибудь себя заставлю еще пожить. Хотелось бы сказать, что я могу это контролировать. Что я в здравом уме и все осознаю. Только это миф.
Миф – это то, во что другим трудно поверить или тяжело понять. Если бы способность читать мысли была при мне, я бы сбежал из комнаты. Но, к счастью, мне по-прежнему дано лишь наблюдать со стороны, как ты не слышишь королевского вопроса, но продолжаешь смотреть нам в глаза. С каждой секундой твой взгляд постепенно тает и стекается сквозь, застывая в невидимой точке координат, в нулевом километре, где начинается отчет нового восприятия.
Пожалуйста, Чоннэ, не думай так громко. И не спускайся взглядом к заляпанным краской запястьям с такой робкой медлительностью, словно там татуировка с остатком лет, предписанным тебе свыше. Ничего в этом нет на самом деле. Кто не хочет себя убить? Да ты удивишься, сколько все-таки иногда даже пробуют. И у скольких, в конце концов, получается. В Токио, допустим, в лесу Аокигахара ежегодно находят более семидесяти бедолаг, к которым не успела упряжка.