– Тебе одиноко, Итан?
– Сейчас нет.
– А обычно?
Пятнадцатилетний я снова пожимает плечами. Одиноко – это Чеширский кот. Философский дым, тающий в воздухе с отзвуками сардонического смеха.
– Почему тебе одиноко? – Миссис Лейн иногда считает, что понимает меня лучше меня самого. Я ей говорил, что не боюсь одиночества. А она считает, мне недостаточно ясно, что это такое – одиночество. Говорит: это совсем не Чеширский кот. – У тебя же теперь есть хорошая семья.
– У меня до этого тоже была семья. И потом еще одна.
– Тебе страшно?
Я возобновляю свое занятие:
– А вам?
– Есть вещи, которые меня страшат, да.
– А люди вас не пугают?
– Иногда.
Я киваю, найдя для себя подходящий ответ:
– Иногда.
– Ты боишься, что они тоже могут причинить тебе вред?
– Нет. Я выносливый.
– Это верно. – На видео не видно, но миссис Лейн тоже часто кивает. – Тогда чего ты опасаешься?
Мне думать не надо:
– Неподготовленности.
– Что это значит?
– Мне ведь неизвестно, сколько они продержатся и когда перестанут во мне нуждаться.
– А с чего ты решил, что они в тебе нуждаются, Итан?
Я откладываю желтый и снова берусь за черный. Не видно, не помню, какая там дальше буква.
– Людям всегда что-то нужно.
– А ты не думал, что они усыновили тебя, не потому что нуждаются в тебе, а потому что ты нуждаешься в них?
– Думал.
– И?
– Людям всегда что-то нужно, миссис Лейн. – Я склоняюсь ближе к столу, понимая, что неудачно нарисовал контур. – Просто нужды у всех разные.
– Значит, ты боишься стать ненужным?
– Меня пугает то, что я чувствую, когда это случается.
– А что ты чувствуешь, Итан?
– Что я сюда упал, – тянусь к зеленому овалу ластика, – а сюда оказалось не туда, – аккуратно пытаюсь стереть неудачную линию, – не туда, куда было нужно. И теперь я просто муляж.
– В каком смысле?
Опять берусь за черный карандаш.
– В магазинах или барах иногда стоят муляжи, ненастоящие продукты. – Ластик катится, пока я не перехватываю у края. – Они стоят, чтобы к ним можно было прицепить ценник или что-то в этом роде, и я чувствую себя муляжом, а люди вокруг не подходят ко мне, никогда не касаются, чтобы положить на прилавок и кому-то продать. Я покрыт пылью и… – на записи еще не видно, но мой следующий оранжевый карандаш я сжимаю слишком сильно, – понимаю, что это не изменится.
– Муляж – это ведь что-то ненастоящее, что-то пустое внутри. – Миссис Лейн все это знает, потому не растягивает паузы. Идет дальше. – Ты думаешь, ты пустой и ненастоящий?
– Нет, думаю, это другим кажется, будто я пустой и ненастоящий. Они не понимают, какой я.
– А ты можешь рассказать, какой ты, Итан? Как мне уже рассказывал.
– Мне нужно сделать это сейчас?
Я спрашиваю, потому что устал. Иногда мне до сих пор кажется, что энергии предостаточно, а потом она вытекает из дырявого котла переменчивого настроения, и я ничего не могу. И ничего не хочу.
– Да, мой милый, надо сделать это сейчас. Я буду тебе помогать, подсказывать, хорошо?
– Да. – Виктор тогда сказал: постарайся вытерпеть до конца. И я старался.
– Давай начнем сначала.
– С Персии? – Снова берусь за черный.
– С Персии.
– Тогда это была Персия, а сейчас Иран. – Очередная буква выводится медленнее предыдущих. – Я жил с отцом и мамой. И… папа рассказывал мне про королевство, в котором он жил, и… о том, что там всегда шли дожди, он говорил, что тому, кто живет под дождем, не нужно искать место под солнцем.
– Что случилось с твоими родителями?
– Они… – следующий карандаш – красный, – погибли. Папа убил маму. Чтобы спасти. А меня спрятал.
– А что было дальше?
– Потом я пытался жить и… а потом не смог.
– И что ты сделал?
– Я убил себя.
– Как?
Красный недостаточно красный. Приходится покрывать букву вторым слоем.
– Повесился.
– Но ты не умер?
Рука замирает, вгрызаясь стержнем в бумагу:
– Нет, я умер.
– Хорошо, а что случилось после?
– Потом я родился в Испании. – Возобновляю занятие. – После этого в Швеции.
– А потом Россия?
– Нет. – Категоричное движение головы снова немного утягивает капюшон назад. – Было что-то еще, я помню только отголоски языка… Наверное, это был итальянский. Не помню. Думаю, я умер совсем маленьким.
– В каком году ты родился потом?
– В одна тысяча пятьдесят седьмом. – Откладываю красный.
– Россия?
– Тогда она была империей. – Рисую новую букву. – Мне было сорок четыре… точнее, я прожил сорок четыре года.
– Это все?
– Нет. – Капюшон шевелится. – Потом Япония, а потом здесь.