– И тогда что ты сделал?
– Я взял веревку в подсобке у сторожа и хотел повеситься. – Смотрю в стол. Туда. Вспоминаю, с чего началось. – Видел, как это делается, в кино.
– Ты хотел повеситься, потому что чувствовал себя брошенным?
– Наверное. – Теперь в никуда. Буквы и пятна – периферия мира, я его вижу, но не участвую. – Ненастоящий, пластиковый. Неживой.
– То есть ты пытался покончить с собой?
Без уточнений, конечно, не догадаешься. Это мой сегодняшний сарказм. Тогда я был к нему равнодушен:
– Правильно.
– Из-за того, что миссис Ривер ушла от вас?
– Наверное.
– А ты помнишь, как звали миссис Ривер?
– Да.
– И как ее звали?
– Эсфаль.
– Так же, как королевство твоего отца?
Чертов первый этап вскрытия.
– Да… наверное. – В груди всегда распутывается клубок. Я бы хотел вздохнуть свободно, но он подпирал мне душу, а без него она всегда немного шатается. – Миссис Ривер говорила… это эльфийское имя.
– Или не было королевства, Итан? Была только женщина по имени Эсфаль Ривер, которая воспитывала тебя и других детей в приюте.
– Нет. – Нить за нитью сползает шерстяным червем. – То есть да, она была… и королевство было.
– То есть это совпадение?
– Наверное.
– Итан, помнишь, мы договаривались быть сегодня честными друг с другом?
– Да, – я все помню. Даже брови матери, которые в последний раз видел в четыре года.
– Ну, так скажи самому себе честно, Эсфаль – это выдуманное тобой королевство эльфов, название для которого ты позаимствовал у своей воспитательницы?
Хочу молчать и смотреть на уменьшающийся в размерах клубок.
– Правда или ложь, Итан?
True or False.
– Правда.
Я больше не рисую. Откладываю карандаш.
– Ты расскажешь, что случилось дальше?
Сжимаю в ладонях исписанный лист – слушай, как он хрустит.
– Меня усыновили.
– Сколько тебе было лет, ты помнишь?
– Восемь, – я пытаюсь слепить снежок. – Нет, семь.
– Кто тебя усыновил?
– Маму звали Миранда.
– А папу?
А папу никто не звал.
– Эрик.
Папа приходил сам.
– Его звали Эрик, – сгибаю выпирающие углы.
Миссис Лейн молчит несколько секунд, я считаю их про себя.
– И сколько ты пробыл с Мирандой и Эриком? – вопрос звучит на двенадцатой.
– Два.
– Два года?
Киваю, опуская бумажный снег на стол и гоняю по полю. Ладони с двух сторон – псевдоворота.
– Тебе там не нравилось, верно?
Я хочу спросить, зачем она задает такие глупые вопросы, но, как я и сказал, у меня хорошая память.
– Нет.
– Ты расскажешь почему?
– Я не хочу.
Хочу играть в футбол с кем-то, кто не будет поддаваться. И не уйдет, как мой друг Генри. Хочу, чтобы у тех, кто приходит без спросу в чужие спальни, в паспортах в графе вместо имен стояли цифры. Чтобы я мог всех их посчитать.
– Хорошо, тогда покажешь мне свои карты?
Миссис Лейн умеет найти подход. До нее со мной работало двое других врачей. Они найти подход не умели.
– Ты сам их сделал? – она спрашивает, когда я вынимаю их из переднего кармана джинсов, которых не видно за столом. Но у меня отличная память. Я помню, что светло-голубые. – Из чего они?
– Обычные карты, я купил их на ярмарке. – Возобновляю настольный теннис снегом из бумаги. – И обклеил подарочной бумагой.
– Почему с двух сторон?
– Чтобы никто никогда не смог в них сыграть.
– Потому что Эрик играл с тобой?
Шоу должно продолжаться. Игра – тоже.
– Да.
– Во что он играл с тобой, Итан?
Легкий шелест – импровизированный мяч скачет по столу от ладони к ладони куда быстрее, чем движется перекати-поле.
– Просил угадать масть, – воспоминания строят декорации.
– Ты угадывал?
– Иногда.
– А если не угадывал?
– Он просил подойти к нему. – Глаза, как тот же шарик для пинг-понга, следят за снежными перебежками.
– И что он делал, когда ты подходил?
– Просил.
– О чем?
– Чтобы я его целовал по-взрослому.
Декорации – теснота, желтизна, и вместо предметов в салоне застывают символы:
трефы
пики
черви
– И ты делал то, что он просил?
бубны
пики
трефы
– Он сам.
бубны
черви
черви
– Тебе было неприятно?
Ты слышал фразу: «жизнь прожить – не поле перейти»? Так люди говорят. И говорят верно. Через поле по ветру только кататься в виде больших шаров высохших травянистых растений, рассеивая семена будущих детей. Жизнь – не поле. Жизнь – пустыня или степь, а человек в ней – трава: либо нет, либо много.
– Он был грязный, – либо есть, но лучше, чтобы не было.