– Вранье?.. – со всем наигранным возмущением, на какое я способен в этой своей игре. Я же лгун, и куда раньше мысли о смиренном признании во мне зреет привычное желание продолжать придерживаться лжи.
– Вранье, – киваешь и делаешь шаг ближе ко мне. Он на скрытых эмоциях, они в тебе бушуют, и я это вижу. Вижу, как много ты хочешь и можешь сказать. – Сохранить для чего? Так рвешься остаться в живых? Я внимательно тебя слушал, Итан. Все те часы, что бродил за тобой молча, тратил на анализ. Думаю, нам обоим давно понятно, что ты не большой фанат человеческой жизни. Так для чего ты себя бережешь?
Хороший вопрос. Хороший. У меня, черт возьми, есть на него ответ! Есть же?
– Ты знаешь, каково это – жить с этими монстрами, – испачканные ладони на рефлексах – к голове, сгибаются пальцы, готовые врезаться в мою голову острыми копьями, – смотреть на вещи и раздувать из них больше, чем все остальные? Воспринимать чужие слова и поступки острее, чем остальные, не иметь возможности выйти за порог и не придать громадное значение тому, что кто-то повысил на тебя голос! – Слушай! Слушай, какой я! Насколько замороченный, насколько сложный. Я сплошная катастрофа, саркофаг мыслей, обмазанных древнеегипетским маслом и закопанных в подземных гробницах. – Я берегу себя не для чего-то, Чоннэ, а от чего-то. От людей! Потому что я все о них знаю! И я уже так устал! Жутко устал! Ты знаешь, что это такое – устать жить? Не учиться, работать или готовить на всю семью, а жить?
– Нет, – честно и откровенно. С глазами в мокрой глубине моих.
– Тогда и не задавай мне глупых вопросов!
– Как я тебя пойму, если не буду?
– А с чего ты взял, что я хочу, чтобы ты меня понимал?
– Может, ты и не хочешь. – Не смотри так ласково, черт возьми! – Зато хочу я.
– Мне не нужны сочувствие и жалость. Я с этим и сам хорошо справляюсь.
– Ты считаешь, это все, что могут предложить тебе другие? – Еще один шаг ближе, который ты не замечаешь. – Сочувствие и жалость?
– Предложить они могут все что угодно. Только это никогда не идентично тому, что они по итогу дают.
Ты молчишь несколько секунд, изводишь тонким дурманом своих запахов сквозь вязкую краску моих привычек. Привычек защищаться.
– Если даже сломанные часы дважды в день показывают правильное время, – как доказательство того, что ты все внимательно слушал, – почему ты не допускаешь, что хоть раз можешь встретить того, кто даст даже больше, чем предложит?
– Потому что, как и в случае со сломанными часами, это будет чистой случайностью.
Эмоции в тебе сбегают через легкие в глубоком выдохе. И ты смотришь так, словно остался безоружным:
– Господи, Итан… И это меня ты называешь упрямым?
– Рад, что ты начинаешь видеть во мне изъяны, – да нисколечко я не рад! – Их порядком многовато для одного дня, но тебе ужасно повезло. – Переигрываю. Глупо кривляюсь – ничего общего с артистизмом Ури. Лишь жалкая попытка обороняться. – Не нужно объясняться, оправдываться, чувствовать себя неловко и пытаться не сделать мне больно уходом. Я все понимаю. Ты понимаешь тоже. И сделаешь только хуже, если останешься и продолжишь пытаться смягчить ситуацию и найти какие-то компромиссы. Лучшее, что ты действительно можешь для меня сделать, чтобы спасти, это одеться и уйти.
Ты… цыкаешь? Цыкаешь! Несдержанно и самую малость раздраженно. Снова возмущенно дышишь и отчаянно бегаешь взглядом по комнате, будто ищешь что-то. И не находишь.
– Ты сказал, что тебе шестьсот лет, и я поверил. – Клетка твоего возвращенного взгляда все равно с мягкими прутьями ресниц. – Я верил всему, что ты рассказывал. И теперь я говорю, что хочу остаться, действительно хочу остаться, а ты не хочешь верить мне. – Рука острой ладонью тычется в грудь. С нажимом. – Это нечестно, Итан. Это пиздец как нечестно.
Наверное, ты прав. Наверное, я еще больший дурак, чем думал. Прости меня. Прости, что я – это я.
– Чоннэ, прекрати, – не знаю, жалобно или твердо. Просто на выдохе.
– Прекратить что?
– Вести себя так.
– Как?
Теперь вздыхаю я. Глубоко-глубоко.
– Как будто все в порядке. – Так, что покалывает в легких. – Как будто я все тот же парень, которого ты загадал на день Мартина Лютера Кинга.
Молчание – нерожденные дети. В каком-то смысле, спасенные души. Молчишь. Ты наконец понял? Представь, сколько мы с тобой выручаем людских детенышей этой очередной тишиной. Анализ завершен?
Знаешь же: перед тобой не волшебное создание, не милый симпатичный мальчик. Я боюсь, трясусь и расщепляюсь. Что бы ты себе ни думал раньше, я не подойду.