– Хочешь написать? Сам? – Отец внимает тоже. Сказать сложнее, чем написать, так ведь? После усыновления они еще долго со мной переписывались. Пока я не решился наконец с ними заговорить. – Кори, дай чего-нибудь.
Просьба отца, шорох, шаги, и мне на ладони ложатся ручка и старая тетрадь по биологии, на которую я ставлю стаканы и тарелки, чтобы не пачкать стол. Сквозь не стирающуюся до конца пелену соленой воды я вяло открываю ее с конца и не думаю ни секунды. Ни секунды не сомневаюсь. Зачем? Даже небо уже знает.
Я его очень сильно
и очень давно.
Буквы получились сносно. Глагол я не пишу. Глагола я боюсь. Он означает признак действия в мире, где мне следует бездействовать. Всем все очевидно понятно. Виснет какая-то сценическая пауза. За собственным сердцем в ушах не слышно даже стрелок часов.
Ладонь отца снова опускается по центру моих лопаток и после выше, чтобы слегка сжать кожу в том самом жесте участливой поддержки, которую более никак выразить не получится. Он вздыхает. Я вижу носы его кроссовок, свои руки и эту плывущую надпись в тетради по биологии. Мне хочется оказаться в ванной. И по ходу дела ответить на твой вопрос, Чоннэ.
Для чего я себя
берегу?
16
Я спрашиваю себя: конец – это когда?
Когда достигнуто счастье?
Когда на пороге смерти?
Когда вернулся к звездам?
Пауло Коэльо в своем произведении писал, что, «дойдя до конца, люди смеются над страхами, мучившими их в начале». Как понять, когда смеяться?
И если я могу спровоцировать конец прямо сейчас, схватившись за бритву, должен ли я разразиться приступом смеха и раздать увольнения страхам? Разве они не сбегут с меня, приняв за тонущий корабль? Разве они – мои страхи – могут считаться крысами: трусливыми грызунами, что заботятся лишь о своих шкурах? Разве это хоть немного да похоже на страх?
По-моему, нет. Совсем нет. Если страх и думает когда-либо о себе, то лишь в самую последнюю очередь. Все его будни и бессонные ночи – работа на нас и только наше опекунство. Если б он хоть немного пекся о самом себе, послал бы к черту такую работу. Так что точно нет.
Страх – самый настоящий трудяга, и иногда он искренне хочет, чтобы кто-то сжал ему плечо или одобрительно по нему хлопнул, сказав «отличная работа, приятель, ты молодец, герой всего рода человеческого, отдохни немного, сегодня ты поработал на славу».
Вот ты когда-нибудь по-дружески хлопал свой страх по плечу, Чоннэ? Хвалил его? Одобрял? Хоть кто-нибудь? Мы вечно им недовольны. Осуждаем, пытаемся избавиться, сбросить, как нерадивого интерна, к которому никому не хочется идти на прием. Жалуемся, запиваем, глушим, отмахиваемся, не здороваемся и почти никогда не смотрим в лицо при встрече.
Кто угодно от такого начнет загоняться, изъедая самого себя; думать, будто он с чем-то не справляется, все делает неправильно и не до конца выкладывается. Кто угодно – это и страх в том числе. Он не спит ночами и пытается не смыкать глаз днем, потому что элементарно хочет выслужиться! И ему – страху – всего-то нужно это чертово похлопывание по плечу! А он его не получает. Никогда.
Из оказанного внимания – порой лишь неожиданное увольнение. И когда в конце он собирает коробки и выходит из участка, все смеются ему вслед. В конце. А до этого конца есть прямая возможность погрязнуть. Без поддержки. Без сна и в диком стрессе. Есть прямая возможность превратиться в фобию.
Шаткая психика страха – это первичный медосмотр нашего детства. Тогда у нас еще нет мудрости. У меня точно не было. Я не понимал, что страх – не враг и не никчемный хранитель-стажер, которого мне нужно презирать и сторониться. Кто в детстве об этом знает? Да никто. Монстры, пришедшие к нам тогда, навсегда останутся самыми страшными. Я очень часто думаю об этом, Чоннэ. О знаменитом если бы.
Если бы в раннем детстве в наших неокрепших умах и созревающих сердцах имелся даже небольшой водоем мудрости или был бы ее крохотный склад в каком-нибудь самом потрепанном гене, может, нам было бы проще? Страху было бы проще.
Если бы в отделе кадров нашего головного мозга его нанимали как дружелюбного «напарника» вместо бездушного «рефлекса», кто знает, как бы все складывалось? Может, мы были бы более беспечны, не боялись прыгать со скал или жонглировать ножами. Может, мы бы гибли глупо и смеялись над смертью вместо того, чтобы плакать.
Может, вместо нескольких процентов психами были бы все.
Но с другой стороны, ежели все, выходит, никто, так?
Мы были бы страшно жуткой расой, и, думаю, внеземные цивилизации боялись бы землян не меньше, чем они сторонятся нас сейчас. Ныне их, возможно, страшит и напрягает военная мощь, а тогда отпугивала бы сущность. Среди галактик и измерений нас знали бы не как кровожадных смертных, умеющих запредельно сильно любить и запредельно сильно убивать; вместо этого мы бы имели славу тронутых хохотунов и смельчаков без царя в голове, дружных со всеми монстрами под кроватями.