А я просто киваю:
– Не знаю, каким образом, но я готов попытаться.
– Я не хочу, – ты застываешь, и выражение лица меняется так резко и поспешно, что на какой-то краткий миг я теряюсь, – чтобы ты пытался.
Под цепями слишком решительного взгляда хочется солгать. Приврать. Не выдавать, но что я могу поделать с этой упрямой невоспитанной радостью, которую я не способен контролировать? Которая просто переливается из какого-то сосуда внутри меня, вызывая щекотку от груди до живота.
– Чоннэ. – Внешне, хочется верить, я невозмутим. – Не нужно ничего говорить. Не усложняй мне задачу, я тебя очень прошу.
Было бы слишком просто, замолкни ты и смирись. Куда проще, чем сейчас, когда нетерпеливо сдвигаешься на самый край постели:
– Итан, д…
– Пожалуйста, – я обдумал все свои реплики, пока сидел на подоконнике этажом выше. А вот к этим – твоим – у меня никакого плана! Остановись!
– Я буду тем, кем захочешь. Только позволь остаться рядом.
И взгляд такой… просящий, такой несправедливый! Ты весь такой. Такой сонный, такой нежный, такой лохматый. На левой щеке отпечатки сна, а волосы – абсолютный взрыв неидеальных прядей, потерявших свои неестественные пружины, наверное, еще вчера. Ты такой… настоящий, человеческий, из плоти и крови, а мне – патологическому фантазеру – не хватает выдержки, здравого смысла, всего-всего, и потому, глядя в твои глаза, кажется, совершенно точно кажется, будто в них космическая чернота, та самая, что над головой в самом крупном планетарии.
Я бы мог представить, что вся твоя кожа посыпана звездной пылью: всего одно прикосновение – и на моих пальцах замерцают гранулы серебра. Пока я в тебя смотрю, то кажусь себе еще безумнее, чем есть, но именно в этот миг, посреди небесно-химической реакции, это не вызывает во мне ни капли стыда.
– Ты знаешь, что во время войны в Ираке американские саперы обезвреживали самодельные взрывные устройства?
Наверное, это нормально: уметь находиться в нескольких местах одновременно. Невесомости космоса, букете красок общежития в Бостоне и бело-серых камнях одного из государств на Ближнем Востоке. Говорят, что все мы на самом деле в десятках мест одновременно, если учитывать, из чего созданы наши тела и что из себя представляют души.
– Они были запрятаны повсюду, и это была чертовски сложная задача – все сделать идеально, не подорвавшись. – Ты ловишь мои слова щеками, уголками губ, ресницами, всем. Это невероятно приятно и слишком остро режет где-то в районе желудка. – Может, ты опытен до высших чинов, но все равно не знаешь никогда, как все пройдет: получится, не получится. – А я уже начал и не могу закончить. Мысли и образы в моей голове всегда приходят без приглашения, но для каждого готово место. – Так вот со мной точно так же, Чоннэ. – Моя суть как Ближний Восток: – Все люди – моя опасная зона, полная зарытой взрывчатки.
Ты все смотришь и смотришь, а после голова опускается и взгляд куда-то к моим ногам.
– Я понимаю, что ты боишься, – негромко, деликатно, легкой инъекцией. – Но мы можем… – и опять этот взгляд. Несправедливый, – можем побыть друзьями. Столько, сколько нужно, чтобы ты понял, что я никуда не денусь.
Это компромисс или глупость? Какая разница.
– Друзья – это оранжевый код.
Крепкая дружба – иногда из тысячи один человек. Ищи, живи. Будет девятьсот девяносто девять попыток. А у меня не будет. У меня восемьдесят восемь шагов и двадцать три года – я достаточно вырос, чтобы в следующий раз в состоянии аффекта завершить самоубийство.
Говорю же, упрямец, беги от меня и не топчись лишний раз на этом негостеприимном минном поле.
– Я понимаю, что те…
– Не понимаешь, – я возражаю даже мотанием головы. Одним. Резким. Безотлагательным.
Ты смотришь уже без мольбы и вдруг дышишь гораздо тяжелее. Я слышу тебя громче сквозняка, громче далеких отзвуков чьих-то шин, голосов и шагов.
– А ты меня разве понимаешь?
Спрашиваешь, а лицо снова прячется за обликом каменного фасада горы Рашмор.
– Что?
– Ты. Меня понимаешь?
Нет, но я хочу.
– Объясни.
– Объяснить что? – И выпрямляешься, слегка задирая голову. На какой-то миг смотришь на меня сверху вниз из-под пушистых кистей ресниц. – Что я всю жизнь считал себя во всех смыслах охуенным, а тебя увидел тогда на кухне у Дугласа – и все как будто наизнанку? Как впервые в жизни побоялся подойти. Впервые струсил, опасаясь, что не понравлюсь, что ты натурал или что уже занят кем-то. – Пытаюсь приклеиться к стулу плечом и не сжимать пальцы до белизны. – Я могу объяснить, как узнал, что у нас переплетаются курсы и куча смежных пар, и решил дать себе время. Думал, ты присмотришься ко мне, услышишь, заметишь, привыкнешь. – Ты жмешь плечами, ты такой вдруг отчаянно грустный, отстраненно обиженный, что сбиваешь с толку. – А потом стало понятно, насколько ты это ты, и я начал жутко загоняться. Не знал, как подступиться, считал, что не дотягиваю, не подхожу, не смогу тебя заинтересовать. – Ты отводишь взгляд. Скребешь им по полу с кислой недоулыбкой на губах и снова горбишься, склоняешься, падая локтями на колени. – Ты сбил до нуля всю мою самооценку. Все сто процентов, с которыми я жил до того дня, как тебя увидел. – Когда ты вздыхаешь, я смотрю, а пальцы пульсируют, хотят дотянуться до черного беспорядка волос, до этой макушки и плеч, опущенных под воду моей напускной сдержанности. – И это не просто слова. – И не просто эгоизм, вижу. – Я до сих пор не могу это объяснить. Как посмотрел на тебя на той кухне, не видя толком ни лица, ни, откровенно говоря, точного пола, а уже почувствовал то, что… – ухмылка выходит слабая, – знаешь, в книжках пишут девчачьих, – и немного как будто смущенная, – что ты мой чертов принц.