Я слышал, как сердце колотится, отбивая где-то сто сорок. Я поднял руку. Она тоже была в сперме. Немного. Но для меня все равно что в краске по запястья. Было странно. Разноцветная ладонь с полупрозрачным клеем, из которого в женских телах собирают человеческий конструктор.
Я подумал, будет ли ребенок похож на тебя, если собрать мой клей и продать в банк спермы. Конечно, нет, но, с другой стороны, было бы удивительно, если б собранная сперма содержала в себе частички того, благодаря чьему образу получилась.
Потом я вспомнил о мутировавшем растении из лаборатории моего детства и представил, что сперма – это семена, которые могут прорасти не только в женском теле или пробирке. Я вообразил, что их можно закопать в землю, как и любые другие. Поливать, как и любые другие. И из них вырастет удивительное растение. Каждый раз самобытное, не похожее на остальные. И всегда фантастическое. Живое. Вроде венериной мухоловки, только куда дружелюбнее. Или нет. Опять же: в зависимости от темперамента и натуры человека, из облика которого родилась.
Я сидел с приспущенным комбинезоном посреди едкого запаха краски и хрустящей пленки, смотрел на жидкий клей меж пальцев и думал, насколько странным я буду, если соберу его и посажу в саду. Потом я поднялся и все вытер. Спокойно. Разделся. Залез в ванну, согнув ноги в коленях, и ждал, пока наберется вода. Я смотрел в одну точку и думал. О тебе, конечно. О том, понимаешь ли ты, что я такое.
Осознаешь ли, что влюбился в лгуна, который умеет раздваиваться, думает, что родился эльфом, и хочет сажать свою сперму за домом, надеясь, что из нее что-нибудь вырастет.
Когда мне пришло все это в голову, я подумал, что сумасшедший тут совсем не я. А потом упал на спину, чтобы вода выплеснулась за борт, заставляя собак возмущенно фыркать, и тоже смеялся. Потому что сперма была общей.
В воскресенье Кори включила мелодраму в гостиной, и я присоединился, пока обедал.
– Ты смотрел.
Я не понял.
– Ты не отвел взгляд, когда они целовались.
Я не отвел взгляд, когда персонажи целовались. Это тоже впервые. В смысле раньше я пытался не отводить, и это несложно. Все не настолько плохо. Я не выверну желудок наружу, если задержу взгляд, но это не значит, что внутри все будет спокойно. Это как с пауками. Кто-то не может даже смотреть, как они быстро-быстро пробегают рядом. Внутри рождается это необъяснимое чувство, после которого передергивает. У меня то же самое с большей частью экранных поцелуев.
Особенно когда я знаю, что передо мной тот самый уже точно принудительный его вид. Поцелуй, за который заплатят деньги. Не хуже, чем поцелуй, от которого встанет у взрослого дядьки, названного твоим отцом, но это все равно явление, от которого передергивает.
– О чем ты думал в этот момент?
Очевидно, что о тебе. Ну, скажи, что очевидно. Не заметил, что смотрю, потому что и не видел толком. Я рисовал твой облик одному из актеров и представлял, как ты кого-то целуешь. Неважно кого.
Важно, что во мне это все равно отдалось фантомной тошнотой. Я не дурак и знаю, что причина не в том, что меня воротит от поцелуев. В этот раз у нее совсем другие корни. Я окончательно сдурел. Достиг этапа, когда стало поздно. Отталкивай не отталкивай, все равно придется как-то жить с тем, что мне страшно и тошно до щекотки в животе даже представить, что ты будешь целовать кого-то другого. И потому, конечно, разум, навсегда запомнивший, что такое принуждение, подбрасывает очевидные идеи:
терпи, предлагает, дай себя целовать, и, может быть, если он сможет целовать тебя, ему не захочется целовать кого-то другого.
Глупости. Но не предложить – прослыть равнодушным. Наверное, никому не хочется, чтобы собственный разум махнул на него рукой и объявил пропащим.
В понедельник ты снова не появился в университете. Я пропустил последнюю пару, чтобы посидеть на подоконнике пятого этажа, разглядывая студентов через окно. Тебя я не увидел, но и не стану лгать, будто мне не полегчало от того, что между нами условно было-то всего пару метров. Пока сидел, понял, насколько я облажался.
Когда мне было семь, я понятия не имел, что любить – это вот так. До костей. До состояния, когда легче дышится просто в радиусе пары метров и не дышится толком, когда метры с целой вереницей нулей.
Во вторник утром Марк ушел очень рано, и я целый час рисовал тебя на потолке. Потом мне стало за это стыдно, и я пошел в душ. Конечно, вода меня не спасла. Вместо того чтобы затопить голову, она вызвала неожиданное желание представить, как ты подходишь со спины и касаешься меня обнаженной кожей. Мало что сравнимо с моим воображением, потому, конечно, я, как дурак, трусливо шагнул вперед, обхватив себя руками. Как будто ты действительно был позади и я старался увеличить между нами расстояние.