Вид площади между Исаакиевским собором и Адмиралтейством. B. C. Садовников. 1847 г.
И в самом деле, появление Исаакиевского собора в ансамбле главных площадей Петербурга сразу же вызвало общественный протест, переросший в полемику, длящуюся до сих пор. Особенно острое критическое отношение к нему было у современников Монферрана, затем оно начало постепенно затухать, чуть ли не через сто лет неожиданно ярко на короткое время вспыхнуло вновь во время пресловутой борьбы с космополитизмом и, наконец, вовсе исчезло в наши дни, когда в сотнях путеводителей и буклетов, проспектов и открыток собор предстает чуть ли не символом Петербурга, его архитектурной доминантой наряду с Адмиралтейством и Медным всадником, оградой Летнего сада и Стрелкой Васильевского острова. И если говорят о недостатках собора, то вскользь, мимоходом, и этих замечаний так мало, что они бесследно растворяются в море восторженных эпитетов.
Между тем, по мнению многих исследователей, масса собора, удручающе огромная, несоразмерная ни с человеком, ни с окружающими постройками, не может считаться признаком хорошего тона в городе, где именно эти качества всегда ложились в основу всякого проектирования. Да и соотношение объемов между собой не поддается никакой логике. Специалисты не раз отмечали, что прекрасный сам по себе вызолоченный купол покоится на очень высоком по отношению к основному объему барабане, отчего не кажется ни величественным, ни монументальным. А посаженные по сторонам барабана курьезные колоколенки вообще представляются карикатурой на традиционное русское пятиглавие. Собор, как отмечают почти все источники до 1950-х годов, излишне тяжел, грузен в своей пышности и диссонирует с классической архитектурой окружающего пространства. И вправду, перефразируя рассматриваемую нами поговорку, можно сказать, что и «Исаакий сам себе Исаакий».
Формальный смысл этого широко известного в свое время в Петербурге каламбура, остроумно обыгрывающего фамилию херсонского купца 1-й гильдии корабельного подрядчика Абрама Израилевича Перетца, восходит к высказыванию древнеримского поэта Квинта Энния, который утверждал, что «хорошее слово — это слово, в котором есть соль», то есть пряность, острота, пикантность, перец. В переносном смысле то же самое можно сказать о деятельности человека, о его заразительно активном отношении к любому делу, человеку, не терпящему скуки, равнодушия, пресности.
Таким человеком в Петербурге считали Перетца. Его хорошо знали. В начале XIX века он был одним из владельцев дома № 15 по Невскому проспекту. Газеты писали, что он «человек был ученый, знал разные иностранные языки, одевался и жил по гражданским обычаям». Для современных читателей поясним, что упоминание «гражданских обычаев» здесь вовсе не случайно. В то время они выгодно отличались от обычаев религиозных, по которым жили многие питерские иноверцы. Наряду с судостроением предприимчивый купец попутно занимался торговлей солью, преуспев в этом и став крупным поставщиком царского двора. Не случайно в городском фольклоре имя Перетца стало нарицательным. Его всегда умело использовали, когда хотели противопоставить бурную радость жизни смертельной скуке и нудному прозябанию. В общем, как сказал Иисус Христос своим ученикам: «Вы соль земли». Значит, во всем должна быть соль. А там, где есть соль, обязательно должен быть перец.
Сразу оговоримся, что ни к петербургскому лейб-гвардии Семеновскому полку, ни вообще к императорской гвардии никакого отношения эта фраза не имеет. Она обыгрывает сходство названия полка с именем известного ленинградского поэта.
Глеб Сергеевич Семенов был одним из руководителей первого литературного объединения, или ЛИТО, как их стали называть впоследствии, появившегося в послевоенном Ленинграде при Дворце пионеров имени Жданова. Среди студийцев были такие известные впоследствии поэты, как Нина Королева, Лев Куклин, Владимир Британишский, Александр Городницкий. До сих пор в литературных кругах их называют поэтами «первого глебовского разлива».
Особенно яркий расцвет эта форма общественной жизни получила во времена так называемой хрущевской оттепели. Многочисленные литературные поэтические объединения успешно функционировали при редакциях практически всех крупных городских журналов и газет, при дворцах и домах культуры, в институтах, на заводах и фабриках. Особенно известным в Ленинграде было ЛИТО в Горном институте, которым также руководил Глеб Сергеевич. Занятия его объединения в Ленинграде назывались «Собраниями ГЛЕБ-гвардии СЕМЕНОВского полка».
Со слов Владимира Британишского известна легенда о том, как появился этот каламбур. В ту пору в Горном институте учился один из членов семеновского ЛИТО Александр Городницкий. Будто бы однажды, встретив его в горняцкой форме, Семенов воскликнул: «А ты, брат, выглядишь как поручик!» — «Глеб-гвардии Семеновского полка!» — с готовностью отозвался начинающий поэт и весело щелкнул каблуками.
В то время среди ленинградской литературной молодежи пользовались популярностью еженедельные встречи «Литовцев», или, как они сами себя называли, «Гопников», при газете «Смена». Самоназвание было не случайным. Руководил занятиями поэт Герман Борисович Гоппе. Молодежь собиралась на поэтические чтения во Дворце культуры имени Ленсовета, во главе которых стояла Елена Рывина, занятия при Союзе писателей у Вадима Шефнера, в редакции газеты «На страже Родины» у Всеволода Азарова и многие другие.
Закат ленинградских литературных объединений пришелся на конец «хрущевской оттепели». По одной из версий, это случилось, когда по распоряжению КГБ был уничтожен второй ритопринтный сборник стихов поэтов Горного института. Как вспоминал в 1992 году в одном из своих стихотворений А. Городницкий: «Наш студенческий сборник сожгли в институтском дворе, / В допотопной котельной, согласно решенью парткома». По другой версии, горняцкое ЛИТО было разогнано из-за стихотворения Лидии Гладкой, посвященного венгерским событиям 1956 года:
Постепенно стали закрываться и другие ЛИТО. Дольше всех продержались заводские литературные объединения. Они составляли наиболее ортодоксальную, официальную часть молодой поэзии Ленинграда, и поэтому соответствующие органы возлагали на них некоторые надежды.
Голодаем до середины 1920-х годов назывался остров, расположенный к северу от Васильевского острова и отделенный от него рекой Смоленкой. В 1925 году он был переименован в остров Декабристов. Происхождение первоначального названия острова, овеянное легендами и преданиями, видимо, следует отнести ко второй половине XVIII века. По одной из легенд, в то время участком земли на острове владел английский врач Томас Голлидей. Им была выстроена фабрика, рабочие которой, измученные тяжким трудом и полуголодным существованием, будто бы и окрестили остров Голодаем. Большинство историков считает, что это предание наиболее правдоподобно объясняет название острова. Но некоторые утверждают, что такое название произошло от шведского слова «халауа», что значит «ива», или от английского «холидэй» — святой день или праздник, потому что английские купцы вместе со своими семьями будто бы ездили сюда по воскресеньям на отдых.