— А сам? — указал Масканин на флягу.
— Неохота что-то. Я лучше в палате Аш два О из графинчика.
Глаза унтера сверкнули хитринкой, а пальцы, красные от мороза, разминали новую папиросу.
— Я вот скоро в строй. Вон мне и форму вернули. Завтра обещали гипс снять. Расхожу ногу и обратно к своим.
— А домой как же? Хоть на пару деньков?
— Нет теперь у меня дома. И навещать некого.
Максим потупил взгляд.
— Дай-ка огоньку, — попросил сапёр. — Бензин в зажигалке кончился, а последнюю спичину потратил.
Максим протянул коробок.
— Ого у тебя спички, — улыбнулся унтер. — Такие и в воде гореть могут. А сам-то что, не куришь?
— Не курю.
— Это хорошо… А я вот третий раз в госпиталь попал. Обидно вышло. Два дня и две ночи мост наводили. В ледяной воде по грудь ходил и никакой простуды. А тут с мостом закончили и под миномёты попали. Вот ногу-то мне и посекло. Да кость перебило.
— А до войны кем был, отец? — поинтересовался Максим, принимая спички.
— Батюшкой… Что удивлён? — сапёр широко улыбнулся, пустив большой клуб дыма. — И никто сразу не верит. Мой приход в пеловской губернии был, на самой границе с Велгоном. Я как узнал, что вот-вот война грянет, полковым священником пошёл. А через пять месяцев… А-а, — махнул он рукой. — Тепереча из меня никудышный поп.
— Неужто разуверился… отче?
— Отче, говоришь? Хм, — сапёр пыхнул папиросой. — Табачок – гадость. Всё не сподоблюсь хорошим разжиться… Да нет, не разуверился. Вера моя никуда не делась. Просто сам я слаб оказался. Вот и пороком энтим мерзким заразился, — кивнул он на свою папиросу. — И спиртного не сторонюсь. Чего уж об остальном заикаться? Я видишь ли, в пятьдесят первом, весной в родных краях оказался, когда наши второй раз на Реммс наступали. Побывал в своей деревне… И увидел я… нет её больше... Те немногие, что по лесам от велгонцев схоронились, сказывали… Сказывали, что всех от мала до велика в Велгон угнали. И жену мою с детками угнали. Храм мой, что до того стоял три века почти, взорвали. А Гришку-звонаря, пытавшегося их образумить, вздёрнули на яблони, что я своими руками сажал…
— А дальше-то как, отче? Неужто всё?
— Э нет. Образумлюсь, найду в себе силы. Признаться, я и по сей день иногда души врачую… Больше как психолог, хоть и нету нас в стране такой профессии. Но иногда и дух человеческий вразумляю, — он затянулся и помолчал. — Не могу отказать страждущим. Приходят ведь за советом, за утешением, да за наставлением. Как тут отказать? И всё больше из ваших, из вольногоров.
— Это почему же? — Масканин искренне удивился.
— Почему? Хе! Может быть оттого, что вы, вольногоры, зло воюете? А вот хотя бы и тебя взять. Наградами тебя явно обидели. Чевой-то я их не приметил. Ну да ничего, с железяками с энтими. Вон знак твой добровольческий… Я же тоже войну с самого начала видел, знаю, сколько добровольцев осталось. Она, проклятая, как началась? С ходу! Объявили добровольческий набор, армию отмобилизовать не успели – и вперёд! Выручать Аргивею! Поначалу-то всё успешно начиналось, с ходу реммские укрепрайоны прошли и сам Реммс взяли. Сам в нём гулял, помню. Через два месяца вышли в центральный Велгон. Танкисты и кавалерия в дне марша от столицы… А потом почти катастрофа. Недооценили велгонца и поплатились. Так что знак твой поболее иной награды стоит.
Унтер приумолк, пуская дым, да рассматривая у Масканина «Вишню» и знак «штыковой бой».
— Сколько в штыки ходил? На самом деле?
— Не помню.
— Во! И для тебя даже завалящую медальку пожалели.
— И-и… — Максим сдержался, чтоб по привычке не чертыхнуться.
— И правильно, — всё понял бывший батюшка. — Не для этого живём… Ты как, завтракал?
— Да, успел перехватить.
— Тогда, на вот, глотни на посошок.
— Спасибо, — Масканин отхлебнул и вернул флягу. — Пойду, отец. Выздоравливайте.
— Береги тебя Господь, сынок.
— У меня свои Боги, отец.
— И что? — улыбнулся унтер на прощанье.