— Андрей сказал: "Ну и пошлая же эта ваша Токарева!"
Речь шла о принесенной Викторией Токаревой рукописи. Реплика сочинилась на ходу, скорей всего, без всякой цели. Просто для затравки, чтобы взбодрить Сергея Павловича.
— Почему — "ваша"? — только и нашелся спросить Залыгин. Ему было неловко, что при этом разговоре присутствую я. Но ответ означал, что она нашла верную точку. Василевский действительно не жаловал Токареву, хотя никогда бы не посмел, да просто не додумался бы сказать "ваша".
В другой обстановке, с глазу на глаз, такое придумывалось и говорилось, полагаю, про всех, в том числе и про меня. Роза Всеволодовна искренне оберегала Залыгина, но прежде всего сама боялась оказаться ненужной и для того именно старалась собрать всю информацию, чтобы затем распоряжаться ею по своей прихоти. Она научилась конструировать удобную и выгодную реальность, пользуясь отголосками и тенями того, что на самом деле имело место. Она домысливала, слагала целое из осколков. Чья-то случайная шутка тотчас превращалась в ее голове в опасный план, кем-то сгоряча брошенное слово — в заговор. По натуре человек отзывчивый и добрый, она сама начинала верить своим фантазиям. В этих условиях не оставалось иного спасения, как сталкивать всех лбами, чем она в меру сил и занималась. Ее тонкий ум и богатое воображение были десятилетиями направлены на одно: оказаться начальнику всех нужнее.
Залыгин был ее "лебединой песней". Ей удалось наконец добиться того, чтобы начальник не мог обходиться без нее во всех смыслах. Когда она почему-либо не выходила на работу, он терялся, хандрил, часами скрывался в своем кабинете, был насуплен и молчалив. Ей первой показывал свеженаписанные произведения. С ней первой советовался по всем важнейшим делам. Во многих его распоряжениях, похвалах и выговорах, даже литературных оценках, я слышал отзвуки ее голоса, вплоть до интонации...
В редакции об этом знали и открыто над этим подтрунивали. Долотова, готовя к 70-летию журнала юмористическую стенгазету, поместила туда двух птенчиков в одном гнездышке, которым приделала фотографические лица Розы Всеволодовны и Залыгина. Предварительно показала газету главному; он остался доволен...
— Трех редакторов пересидела! — как-то сказал я ему о Банновой с искренним восхищением. (До Залыгина она работала секретарем Наровчатова и Карпова, а начинала, кажется, еще при Косолапове.)
— Ну, меня-то еще не пересидела! — задорно откликнулся Сергей Павлович...
Когда суета вокруг отдела прозы была в разгаре, Залыгин вдруг слег в больницу — у него открылось желудочное кровотечение. Из больницы звонил Розе Всеволодовне, изредка мне, но я старался его редакционными проблемами во время кратких разговоров не волновать.
А между тем Долотова заявилась и ко мне. Поделилась, что Малецкий крепко сдружился с Мишей Бутовым, что по церковной части он во всем заодно с Роднянской и, в общем, такой же еврейский мальчик, как и его приятель Юра Кублановский...
— Как, и он тоже?!.. — невольно вырвалось у меня.
— Я ничего не имею в виду плохого: у меня у самой муж еврей, сын, можно сказать, еврей... Но Кублановский постоянно у нас, прямо-таки не выходит из отдела.
Думаю, все это доводилось и до Залыгина.
На общую картину наложился еще один казус. Одной из первых вещей, которую Малецкий предложил и упорно отстаивал в журнале, была повесть Юрия Кувалдина. Кувалдин руководил издательством "Книжный сад", он был отчимом Миши Бутова и выпустил его первую книжку, не раз печатал в "Новом мире" свою прозу. Однако новая вещь не удалась. Первым ее отверг Василевский, пришел поделиться со мной:
— Ситуация просто комическая. Малецкий хочет напечатать повесть во что бы то ни стало, потому что в издательстве Кувалдина у него готовится к выходу книга. И там же должна появиться книга Костырко!
У меня голова пошла кругом от обилия "случайных" совпадений. На это Василевский и рассчитывал.
Я не думаю, что для Малецкого, крепкого писателя, которого охотно печатали лучшие журналы, эта книга была так важна, что ради нее стоило идти против совести; скорее уж, он так понимал в этой ситуации свой долг. Однако неуместная настойчивость переполнила чашу терпения и без того настроенного против него Залыгина.
Малецкому было объявлено, что он не выдержал испытания в качестве заведующего. Я всеми силами удерживал его в журнале и уговорил Залыгина заключить с ним контракт.
Таким образом, отдел прозы опять остался без руководителя в составе теперь уже четырех рядовых сотрудников: Долотовой, Бутова, Марченко и Малецкого.
6 декабря, в свой день рождения, Залыгин оторвался от маленького общередакционного торжества по этому поводу в буфете и позвал меня к себе в кабинет. Дела с прозой совсем плохи, заявил он, поэтому было бы крайне желательно, чтобы я, оставаясь его заместителем, сам возглавил отдел.
Известие, надо сказать, застало меня врасплох, а момент для него был выбран весьма тонко: после рюмки коньяка, сидя за приятной беседой с почтенным начальником в день его рождения, отказать очень трудно. Первое, что пришло в голову, — мне будет физически тяжело справиться с большой дополнительной нагрузкой, учитывая существующий объем работы. Он возразил, что подумал об этом: часть моих технических обязанностей я передам Василевскому, а рукописями других отделов займется он сам.
Это напоминало отправку провинившегося партработника в отстающий колхоз. Даже если мне хватило бы сил этот падающий "колхоз" поднять, я вовсе не был уверен, что мне позволят это сделать. С одной стороны, сложный, дезориентированный перетрясками, фрондирующий коллектив отдела; с другой — "теневой кабинет", ревниво следящий за каждым моим шагом. Моя работа в качестве редактора отдела автоматически поставит Василевского надо мной: он станет принимать от меня рукописи; он будет решать их судьбу, во всяком случае, попытается влиять, используя свои излюбленные приемы. Что касается других отделов — перейдя под невнимательный и выборочный контроль Залыгина, они вернутся в то состояние, которое существовало в журнале до меня и с которым я, оставаясь в редколлегии, никак не мог смириться. Для того ли он меня призывал?
Не уверен, что я сумел сразу выстроить в разговоре с Залыгиным логику всех возражений, но о двух вещах точно не забыл: во-первых, что мое назначение должно быть кратковременным, до подыскания подходящей кандидатуры заведующего, чем я и хотел бы немедленно заняться, получив на то полномочия; во-вторых, что я хотел бы сам подобрать себе сотрудников в отдел. В частности, сказал, что не вижу возможности работать с Натальей Михайловной Долотовой, а из оставшихся предпочел бы сохранить Марченко и Малецкого.
Залыгин ответил, что ему самому надоели бесконечное сидение Долотовой в приемной и ее пересуды. Что он зря послушал Розу, взяв Долотову на работу во второй раз (однажды она сама увольнялась, надолго уехав к родственникам за границу). Что в отношении подбора кадров дает мне полную свободу, это мое право, а как долго такое состояние продлится — покажет жизнь, но в любом случае оно временное.
На другой день, как только я появился на работе, вдруг накинулась на меня Роза Всеволодовна:
— Чего вы боитесь? Вы же сами жаловались, что сидите после них над рукописями! Вот и продолжайте править. Заодно присмотрите за Натальей Михайловной, заставите ее работать аккуратнее...
У Банновой не было случайных оговорок. Это означало, вопреки вчерашней договоренности с Залыгиным, что Долотова остается в отделе.
И почти сразу мне на стол легло заявление об уходе от Марченко. И Малецкий, придя, сказал, что Залыгин его все-таки увольняет, совсем. Оба не скрывали обиду.
Между тем приказ о совмещении уже оказался подписанным.
— Это большая ошибка, — сказал я Розе Всеволодовне, допуская, что план мог исходить от нее и уж во всяком случае был с ней согласован. — Помогите мне убедить Сергея Павловича отменить приказ. Так будет лучше для журнала и для всех нас.