Макарину пришлось сильно потесниться. Теперь он сидел прямо, прислонившись к высокой берестяной спинке. Девка лежала изогнувшись на шкурах и нагло снизу-вверх рассматривала дьяка.
- Дьяк, а правду говорят, что ты на родине Хорушки бывал?
- Правду.
- И как там?
Макарин пожал плечами.
- Не так как у нас. Сыро, слякотно. Грязи много. Дома в городах каменные, холодные, и дороги чаще камнем мостят.
- А люди как живут?
- По-разному. Богатые хорошо. Бедные плохо.
Иринья усмехнулась.
- Да ты просто кладезь знаний. Еще что расскажешь?
- Смотря что спросишь.
- А язык их знаешь?
- Плохо. Может десяток-другой слов, не больше. Я там не долго жил, меньше года.
- А меня научишь? – Иринья изогнулась еще больше, потягиваясь. Тонкая ткань сарафана обтянула тяжелые груди. – Эх! Как встречу Хорушку, да как удивлю его своими познаниями… Как по-тамошнему будет «Я»?
- Ик.
- А «тебя»?
- Ю
Иринья рассмеялась.
- Как все просто. Ик ю. Ик ю! Словно осел икает. – Она подняла голову, придвинувшись ближе к Макарину. Ее широко раскрытые голубые глаза завораживали. – А как будет «люблю», дьяк?
Макарин смотрел на нее холодно, стараясь не отводить взгляд и не краснеть.
- Такого слова я там точно не слышал. Не до того было.
- А я его знаю, мне Хорушка сказывал. Представляешь, по-тамошнему «люблю» - хуид ван. Смешно, правда?
Она приблизила лицо, немного раскрыв пухлые губы, и прошептала:
- Хуид ван… Ик хуид ван ю… Знаешь, дьяк, меня так сладко Хорушка хуидванил… Я по нему скучаю.
Макарин не выдержал и отвел глаза. Девка опустилась обратно на шкуры.
- Смешные вы все, москвитяне. Зажатые. Все-то у вас служба на первом месте. Не для себя живете.
- Отец тебя, видно, мало порол. Наверно, ему было все равно, во что ты вырастешь.
- Ты лучше моего отца не трогай, дьяк. Он может и сошел с ума напоследок. Но всегда был хорошим человеком.
- Хороший человек задумывается о том, как после него будут жить его дети.
- А что не так? Я что не то делаю? А, знаю. Сбегаю от государевых дьяков. Стреляю по дикарям. Раздвигаю ноги перед первым встречным иноземцем. Да, это мало согласуется с «Домостроем». А что делать? Сидеть дома и ждать, когда тебя, как корову, продадут какому-нибудь дряхлому хмырю? А потом годами терпеть его слюни, его сопли, его потные руки, рожать ему ублюдков и при первой возможности сбегать во двор, где тебя сладко отхуидванит какой-нибудь конюх… Или кузнец. Это по-вашему нормально, достойно. У вас же все бабы так живут. По крайней мере те, кому повезло. Остальные им завидуют. Нет, мой батюшка всегда говорил – делай что хочешь, и будь что будет. И мне его домострой гораздо больше нравится.
Она замолчала, глядя на пробегающее мимо редколесье. Карликовые лиственницы одиноко торчали из волн травяного моря, будто иссохшие руки подземных демонов, кое-где прикрытые темно-зеленой шерстью. Плоская до того равнина уже начинала понемногу дыбиться пологими холмами, в низинах между которыми чернела стоячая вода.
Их нарты были последними в длинной череде разномастных связанных друг с другом саней. Единственный запряженный в них облезлый олешек вяло трусил, опустив голову с обломанными кое-где рогами. Иногда олешек задевал носом задний борт впереди идущих нарт, и тогда сидящий в них Шубин оборачивался и делал вид, что не смотрит на Иринью.
У вершины одного из холмов они вдруг остановились. Макарин увидел, как ехавший первым воевода вылез из нарт и поглядел вниз в явном замешательстве. Стащил шапку, почесал голову. Потом обернулся и махнул рукой, подзывая.
Макарин слез на землю, бросил ближайшему казаку: «Девку сторожи», и побрел наверх, утопая в белом лишайнике по щиколотку. Он протиснулся мимо столпившихся казаков, мимо Хадри, который почему-то стоял на коленях с закрытыми глазами и мерно раскачивался, напевая. Подошел к воеводе.
- Я такого еще никогда не видел, - сказал ему Кокарев, посторонившись.
Макарин взобрался на вершину и посмотрел вниз.
Впереди, до скрытого в дымке горизонта, расстилалась плоская болотистая равнина, покрытая разноцветным ковром трав и лишайников. Тут и там, отражая небо, блестели синим маленькие зеркала воды, не было видно ни кривого деревца, ни сухого бугорка, и было ясно, что все это на многие версты вокруг – одна большая топь. И только совсем близко, у самого подножья холма зияла черная яма.
Яма была огромной, размером в половину воеводского двора в Мангазее, не меньше ста саженей от края до края. И она была совершенно круглой. Ее стены отвесно уходили глубоко вниз и дна отсюда было не разобрать. Ровные края топорщились остатками растительности, не было рядом никаких отвалов, и потому казалось, что часть болота просто в одночасье рухнула под землю. Из ямы лениво поднимался вверх слоистый пар, и даже здесь, на вершине холма Макарин чуял серную вонь.