— Какого чёрта вы к нему полезли? — с явным неодобрением спросил атаман. Юноша даже изумился на мгновение, отчего этот человек, хмурый, угрюмый, со взглядом волка, заступается за него. Хотя разве можно это назвать заступничеством?
Никто не ответил. Говорить было нечего: привыкли бросаться на одиноких конных и пеших.
— Сказывал, встречных? — с невесёлой усмешкой продолжал атаман. — Встречных, у кого калита не пуста да обоз за спиной. А у этого, — он оглядел Стёмку с некоторой брезгливостью, да и было отчего: лицо разбито, рубаха разорвана на груди, сапог порван… — у этого и красть нечего!
— Пустить прикажешь?
— Да куда его теперь пустить? — атаман поморщился. — Первому кметю сдаст нас. Обождём до утра, а там видно будет. Пошли, скажу тебе пару слов, — бросил он юноше, взяв его за плечо, и, снова обернувшись к своим людям и приказав им возвращаться, обратился уже к нему.
— Меня Ванюхой звать. Ванюхой Красным. Главарь я их, вроде как, а они, безбожники, слушают приказы через раз. Ты кто таков, откуда?
Атаман сел на поваленное дерево, скрестил ноги в подвязанных лаптях. Луна осветила его лицо, порыв ветерка сбросил со лба тёмные, чуть вьющиеся пряди, и парень увидел, что правая половина лица его была покрыта багровым ожогом с неровными краями, изрезанными мелкими ранами от оспы.
— Я… Стёмка, — парень чуть запнулся, взглянув на атамана, но тот молчал, слушал, подперев кулаком щёку. — Оружейник. Из Киева. А ехал в землю Полоцкую.
— Оружейник — это хорошо… А по батюшке как?
— Афанасьич, — на деле отца звали не Афанасий, а Айфбьорн, но в княжьей дружине его имя вскорости переиначили на славянский говор.
— Добро, — кивнул атаман. — Стемир Афанасьич, значит. Пора тебе с отечеством называться, не мальчишка уж.
Ванюха помолчал немного, глядя в небо. Стёмка тоже запрокинул голову. Небо, казалось, натянулось низко-низко над лесом, зацепилось за макушки деревьев. Тёмно-синий, почти чёрный покров, усыпанный звёздами, как никогда напоминал шёлковую ткань. Стёмка исподволь снова бросил взгляд на атамана, но тот не обращал на него более внимания.
— Пустите меня, — вдруг промолвил парень, и тут же сам подивился своей храбрости. — Ведь я вам ни к чему. Серебра у меня почти нет, хотите — отдам, что есть, а только мне в Полоцк надо…
Сказал — и умолк, прикусил губу, боясь, что наговорил лишнего. Атаман повернулся, окинул его взором, полным любопытства. И вдруг встал с дерева, вытащил из-за пояса клинок и, схватив одной рукой Стёмку за воротник, другой рукой прижал лезвие плашмя к его горлу.
— Пустить? А ты про нас князю да его псам верным наболтаешь?
— Нет…
— Как же, нет! — хмыкнул Ванюха, и лезвие ножа повернулось заострённой стороной. — Одного мы так уж пустили, через седмицу на киевской площади шестерых моих людей повесили. Всё запомнил, всё выдал, гад, — тонкие губы атамана нервно дёрнулись, он сплюнул себе под ноги. — Нет, тебя я не отпущу. Живым оставлю, но пустить — это уж не взыщи. К тому же, — он усмехнулся, убрав нож и смерив встревоженного своего пленника более снисходительным взглядом, — мне такие, как ты, нужны. Поди ж ты, на Лёвку Косого, самого задиристого, не побоялся кинуться, да как кинулся — нос сломал ему. И дрался, как обученный, уж я видал.
Стёмка насупился и отвернулся от него, уставившись в ночную пустоту. Что ж, жизнь сохранили — и на том спасибо, а дале уж будь что будет, авось и сбежать удастся, коли стеречь не станут.
Ночь прошла беспокойно. На предложение Ванюхи идти ко всем остальным Стёмка ответил отказом, остался ночевать в зарослях, прямо под тем деревом, на котором они с атаманом сидели, разговаривая. Подстелил под голову свою изорванную меховую куртку, сложенную втрое, скинул сапоги, спрятал их в наломанном хворосте и быстро уснул, однако сон его был неглубок. То и дело где-то на поляне, у догорающих костров, раздавались взрывы грубого хохота или звуки драки, сопровождавшиеся крепкими словечками. Стёмка, непривычный к этому, добрых полночи ворочался на своих ветках, и так и эдак пытался закрыть уши, пытаясь не слушать пьяные крики и смех да поудобнее устроиться, чтобы не тревожить израненную спину, и уснул незаметно — когда проблески неба среди далёких ветвей деревьев уже начали светлеть, а от речушки, которая, видимо, всё-таки располагалась где-то неподалёку, потянуло предрассветной прохладой.
Поспать ему удалось самую малость: разбудил утренний холод. Во сне он перекатился на траву, куртка осталась лежать в стороне. Острые травинки неприятно кололи щёку, к тому же они были мокрыми от росы. Стёмка поднялся, заправил под ремень выбившуюся рубаху, придерживаясь за выступающие корни и низкие ветви деревьев, спустился к реке. Зачерпнул пригоршню воды, бросил на лицо, — холодно! Даже засвистел тихонько от собственной храбрости, какой-то простой незамысловатый мотив. Вымыл руки, прошёлся босиком по кромке воды, привыкая к холоду — на грязном песке позади оставались вязкие следы.