— Да.
— Как это?
— Я тоже ничего не знаю о них.
Смотритель сказал это серьезным голосом, в котором чувствовалась ирония. Халеф молча взглянул ему в лицо; он был разгневан, затем, сделав уничижительный жест, он повернулся и вышел со словами:
— Так молчи! Кто ничего не знает о предках, тот не может сравниться со мной!
— Но, — улыбаясь, крикнул ему вдогонку собеседник, — ты ведь тоже признался, что сам ничего не знаешь о своих предках!
— Это мои предки, а не твои. О них мне ничего не нужно знать, ведь они так знамениты, что о них ничего не нужно знать! — воскликнул хаджи, пребывавший в крайнем гневе.
— Твой спутник — странный паренек, — сказал смотритель и улыбнулся.
— Бравый мужчина, верный, ловкий и ничего не боится, — ответил я. — Он и впрямь не испугается углежога. Это он и хотел тебе сказать, только выражался в своей обычной манере. Он — житель пустыни, а эти люди любят так изъясняться. Гляну-ка я сейчас на портного. Может быть, он уже управился с моим костюмом.
— А мне надо указать людям, какую работу выполнять. Извини меня, эфенди.
Мы покинули домик. В тот момент, когда я хотел заглянуть в другую лачугу, я услышал за дверью перебранку. Дверь распахнулась, и спорщики буквально налетели на меня; это были двое мужчин, один из которых — Халеф, державший в одной руке мои брюки, а в другой — портного. Стоя спиной к улице, Халеф тащил портного за собой и даже не видел, на кого налетел. Повернувшись после неожиданного столкновения вполоборота, он прикрикнул на меня:
— Глаз, что ли, нет, дурак?!
— Конечно, есть глаза, Халеф, — ответил я.
Он, наконец, обернулся и, увидев меня, сказал:
— Ах, сиди, я как раз хотел идти к тебе!
Он пребывал в страшном гневе. Подтащив бедного малого на шаг ближе, он протянул мне брюки и спросил меня:
— Сиди, сколько ты заплатил за эти брюки?
— Сто тридцать пиастров.
— Тогда ты сглупил, так сглупил, что я жалею об этом!
— Почему?
— Потому что ты заплатил сто тридцать пиастров за то, что должно быть брюками, но не является ими!
— Как это так?
— Это мешок, обычный мешок, в котором можно хранить все что угодно: горох, кукурузу, картофель и, если изволишь, даже ящериц и лягушек. Ты в это не веришь?
Он глянул на меня так свирепо, что даже я мог бы испугаться. Однако я спокойно ответил:
— Как ты решился назвать мои брюки мешком?
— Как я решился? Смотри!
Он сунул кулак в разорванную прежде штанину, но не мог вытащить его наружу. Бравый портной чересчур расстарался и, взявшись чинить прореху, залатал штанину.
— Ты видишь? Видишь подвох и сокрушение? — крикнул мне Халеф.
— Разумеется.
— Сунь-ка ногу в штанину!
— Пожалуй, я без этого обойдусь.
— Но тебе же хочется сунуть ногу туда, тебе надо сунуть ногу туда, это же брюки, из которых теперь получился жалкий, убогий мешок. Теперь тебе придется ездить по свету с одной одетой ногой и другой раздетой. Что скажут люди, если увидят тебя, тебя, знаменитого эфенди и эмира! И где ты добудешь здесь, в этой нищей деревне, новые брюки!
— А разве мне нужны другие брюки?
— Конечно, несомненно! Не можешь же ты надеть эти!
— Конечно, я могу их надеть.
— Как же? Их можно надеть только на одну ногу!
— Нет, на обе ноги. Пусть только этот не в меру усердный портной вспорет шов и залатает прореху.
— Шов… вспо… роть! — воскликнул Халеф, оцепенело глядя на меня. Потом он разразился громким смехом и добавил: — Ты прав, сиди. В гневе я просто не подумал об этом… снова вспороть шов, вот что надо!
Боязливое, смущенное лицо портного вновь оживилось, но он все же не так легко отделался, как мог подумать, ведь хаджи опять заорал на него:
— Эй, парень, ты понял, наконец, какую невероятную глупость совершил?! Сперва ты зашиваешь штанину, а потом даже не знаешь, как помочь горю!
— Ох, я знал, но ты не давал мне слово сказать, — защищался бедный плут.
— О Аллах, Аллах, что за люди встречаются! Я тебя совершенно спокойно спрашивал, как исправить эту промашку; я ждал ответа с терпеливостью марабу; ты же стоял, будто верблюда проглотил и горбы его застряли в твоей глотке, и тут я схватил тебя за твой собственный горб, чтобы отвести к эфенди. Так было дело. Ты можешь снова вспороть шов?