Женщины все более разжигали интерес Иргаша, потому что они свернули в самую гущу веселящейся толпы. Они остановились поглазеть на трюки дарваза-канатоходца, повертелись у входа в цирк, а затем долго стояли у «чарх и фалак» — карусели. Странно! Разве порядочные женщины станут бегать среди народа? Не иначе это какие-то легкомысленные особы. Но что же они делали в доме Дильаром? Когда женщины любовались иллюминацией из гирлянды китайских фонариков, цветных свечей и внезапно вспыхнувшим фейерверком, Иргаш оказался совсем рядом с ними. На какое-то мгновение он вообразил, что одна из женщин не кто иная, как Дильаром. Он потянулся к руке той, чья походка волновала его. Женщина глухо вскрикнула и обернулась. Из-под чачвана прозвучал голос, совсем не похожий на голос Дильаром. Женщина выкрикнула гнусное ругательство, и обе спутницы исчезли в толпе. Иргаш искал их всюду, даже около многолюдного круга, где происходила борьба палванов и где женщины никогда не смели показываться. Он протолкался через толпу, смотревшую танцы бачей, и вдруг заметил удаляющиеся знакомые фигуры, кинулся за ними.
Женщины свернули в тихий переулок. Они шли впереди и, совершенно не прячась, разговаривали. Внезапно они смолкли. Иргаш сделал несколько шагов и оказался перед калиткой в глухой высокой стене. Он посмотрел вверх, и ужас объял его. Он стоял у стены эмирского арка.
Иргаш бросился бежать. Он знал хорошо, что даже случайное знакомство с гаремными тайнами эмирского дворца смертельно опасно.
Придя в себя, Иргаш обдумал происшествие и наметил план действий. Он пошел к отцу Дильаром и рассказал ему о случае с женщинами. Золототкач решил спешно увезти девушку из Бухары, пока не поздно. Все приготовления к отъезду делались скрытно. Одно слово грозило гибелью. Иргаш сказал, что и отец и брат знают уже обо всем. Старому ткачу и в голову не приходило сомневаться. Он был так напуган, что не смел ни с кем разговаривать.
Отец Дильаром так спешил еще и потому, что в своей семье он встретил противника отъезда — свою жену. Она прямо заявила:
— Разве плохо породниться с самим эмиром. Разве плохо, если твоя дочь станет женой подножия престола всевышнего. Разве плохо, если красавица моя поднимется из нищей хижины во дворец. И кто говорит, что моей доченьке там нехорошо будет жить. Жен у господина эмира, слава аллаху, сотни две наберется, и какой он ни сильный мужчина, а дочку нашу беспокоить часто не станет. А жизнь-то, жизнь: сахар да орехи, плов да шашлык, и всего вволю. Сохранит там тело в белизне да в сытости, не то что здесь. Мне и сорока лет нет, а я старуха. Хоть на старости лет и самой попробовать от дворцовых кушаний, сладких да жирных. Да и вел, отец, что противитесь? На вашу голову дождь золотых червончиков польется, а разве плохо на плечи бархатный халат надеть и серебряным поясом перепоясаться? Уж как хорошо стать тестем самого их высочества эмира.
Никогда не бранил жену ткач, но тут не сдержался. Чуть не прибил глупую. Мать больше не смела возражать.
Иргаш сумел перед отъездом увидеть Дильаром. Он шепнул ей: «Сегодня ты с родителями уедешь из Бухары». — «А Рустам?» — вырвалось у Дильаром невольно. «Рустам не уедет. Он останется».
Никто не обращал внимания на слезы Дильаром.
Все попытки увидеть Рустама, узнать что-нибудь не привели ни к чему.
Они бежали на рассвете. Скрипучая крытая арба тарахтела и дребезжала своими огромными, высотой в полтора человеческих роста колесами по камням разбитой мостовой. Уже прокричали, пропели муэдзины с минаретов утренний азан. Босые, согбенные подметальщики с всклокоченными со сна бородами пылили в сумеречном свете метлами, не столько очищая улицы, сколько перекидывая сор с места на место. Побежали, загалдели от Лябихауза вереницами машкобы — водоносы, поливая из тяжелых кожаных мешков базарные проезды. Дильаром только в щелочку могла разглядывать знакомые картинки просыпающегося города, Дильаром отпрянула от щели, когда навстречу с барабанным боем проехали на понурых, невзрачных конях вооруженные люди. Это «хранитель ночи» — шабгард в сопровождении миршабов возвращался в свою канцелярию близ купола Ток и Заргарон.
— Тсс, — шептал, сидя в тряской арбе, старый ткач, — лежите тихо!
Солнце всходило, когда арба подкатила к Каршинским воротам. Солдаты охраны, сидя в нишах, дремали. Привратник, гремя тяжелыми засовами, как раз раздвигал тяжелые, из толстых, обитых железом досок створки. В открывшиеся ворота сразу же снаружи хлынула, галдя, нетерпеливая толпа дехкан с корзинами, полными персиков, глиняными кувшинами с молоком, мисками катыка. Напирая на пешеходов, тесня всех с воплями «пошт, пошт!», въехали ишакчи, сидя на огромных снопах клевера, из-под которых виднелись только копытца ослов. Люди ругались, ишаки орали, верблюды стонали. Привратника затерло, арба протиснулась в бурлящем водовороте людей, животных и выехала на дорогу. Бойко стучали копыта по камням, гремели колеса. Бухара осталась позади.