— Оно видит, что ты делаешь, — еле слышно просипел Грейсон — серп сдавил ему трахею. — Оно не может тебя остановить, не может нанести вред, но оно накажет всех, кто тебе дорог!
Давление на трахею чуть ослабло. Грозовое Облако никогда не стало бы мстить, но серп-то этого не знал. В конце концов — и, возможно, совсем скоро, через секунду или две — он поймет, что это блеф, но для Грейсона каждое выигранное мгновение было победой.
— У Облака на тебя великие планы! — продолжал он. — Оно хочет, чтобы ты стал Верховным Клинком.
— Да ты даже не знаешь, кто я такой!
— А если знаю?
— Врешь!
И внезапно в ухе Грейсона заиграла музыка. Песня смертного времени, которой он не знал, но понимал: она играет неспроста. Грозоблако было не в силах помочь, но оно могло дать ему инструмент, чтобы он помог себе сам.
— «Ты знаешь, это было бы нечестно!» — Грейсон повторял слова песни, не уверенный, что делает это правильно. — «Ты знаешь, что я был бы лжецом!»
Глаза серпа расширились. Это же «Зажги мой огонь»[12]! Он застыл, не веря ушам, как будто эти слова прозвучали магическим заклинанием.
И в этот момент охрана наводнила гараж и схватила серпа. Он ухитрился выполоть двоих голыми руками, но остальные опрокинули его и пригвоздили к полу.
Все было конечно. Серп Моррисон отдавал себе в этом отчет. Они убьют его, и единственным огнем, который загорится, будет тот, на котором сожгут его тело, чтобы его нельзя было оживить. Сегодня он умрет от рук тонистов. Более унизительной смерти и быть не может!
Может быть, это и хорошо, думал он. Лучше, чем предстать перед Годдардом после такого позорного провала.
И тут Набат выступил вперед.
— Остановитесь! — приказал он. — Не убивайте его.
— Но ваша звучность! — сказал мужчина с редеющими седыми волосами. Не охранник. Может, один из священников их странной религии. — Мы должны убить его, причем немедля. Это послужит уроком тем, кто попробует повторить его попытку.
— Если мы заберем его жизнь, начнется война, к которой мы пока не готовы.
Седой явственно рассердился.
— Ваша звучность, я настоятельно советую вам…
— Вас не спрашивают, курат Мендоса. Советы здесь раздаю я.
Затем Набат обратился к охранникам:
— Заприте серпа где-нибудь, пока я не решу, что с ним делать.
Курат еще раз попытался протестовать, но Набат не обратил на него внимания. Моррисона потащили прочь. Странно, но больше Набат с его атласной пижамой не казался смешным, как это было всего несколько мгновений назад. Он и впрямь походил теперь на святого.
— О чем ты только думал?!
Курат Мендоса метался по комнатам Набата, кипя от злости. Теперь около всех окон и дверей торчали охранники — как говорится, лучше поздно, чем никогда. Глупый мальчишка, думал Мендоса. Ведь предупреждали же: никуда не ходить в одиночку, тем более ночью! Сам виноват.
— И почему ты оставил его в живых? Если бы мы убили и сожгли этого серпа, это послужило бы предостережением для Годдарда!
— Да, — согласился Набат. — И предостережение гласило бы: тонисты стали слишком строптивыми, их надо уничтожить!
— Он и так хочет нас уничтожить!
— Хотеть и в действительности мобилизовать своих серпов на это дело — огромная разница, — возразил Набат. — Чем дольше мы удерживаем Годдарда ниже точки кипения, тем больше времени мы выиграем, чтобы подготовиться к борьбе с ним. Неужели это не понятно?
Мендоса скрестил руки на груди. Ему было ясно, что происходит.
— Ты трус! — заявил он Набату. — Ты просто боишься совершить по-настоящему храбрый поступок — например, убить серпа.
Набат подступил ближе к нему и расправил плечи.
— Если ты еще раз назовешь меня трусом, отправишься обратно в монастырь, и на этом твоя служба мне закончится!
— Ты не посмеешь!
— Охрана! — Набат махнул ближайшему стражнику. — Будьте добры, проводите курата в его комнату. Пусть до полудня посидит взаперти за неуважение ко мне.
Охранник без колебаний шагнул вперед и схватил курата, тем самым ясно давая понять, чьим приказам подчиняется охрана.
Мендоса стряхнул руку охранника с плеча:
— Сам пойду!
Но прежде чем уйти, он остановился, набрал в легкие воздуха и повернулся обратно к Набату:
— Простите меня, ваша звучность. Я переступил черту.
Но даже ему самому в этой реплике слышалось больше угодливости, чем искренности.