— Ты что-то хотел сказать?
— Почему ты всегда стоишь?
Тасо взял стул, поставил рядом с собой:
— Садись.
— Привыкла, сидя устаю скорее.
— Себя не бережешь.
— Не берегла бы, да сыновья у меня.
— Это верно. Они орлы!
— Очаг сторожу, пока мой хозяин вернется, внуки пойдут у него, а тогда и мне можно на покой.
— Правильные слова говоришь.
Голос у него был необычно мягкий, и Дунетхан заподозрила что-то неладное.
— Время такое, что сам черт не разберется… — Тасо ударил кулаком по колену… — Тяжело у меня на душе.
Не могла Дунетхан уяснить, из-за чего бригадир и себе покоя не дает, и ее пугает неизвестностью, говорит загадками. Уж сказал «здравствуй», так говорил бы скорей и «до свидания».
Тасо посмотрел на женщину опять снизу вверх, но теперь в его глазах она уловила нескрываемую тоску.
— Разговариваю с тобой, а кажется, рядом не ты, а Хадзыбатыр, и на сердце легче. Вот только ты молчишь, а если и скажешь, так не то, что мне надо, не успокоишь…
Женщина согласно кивнула.
— Боюсь даже признаться себе в этом, но, Дунетхан, войны нам не миновать… Может, я ошибаюсь, голова, конечно, у меня не такая, как… ну у тех, кто все знает.
Перевела дыхание Дунетхан, хотела возразить, но сдержалась.
— Голова головой, а сердце вот подсказывает беду.
— Пусть горе войдет в дом к… — Дунетхан не смогла сразу вспомнить… — Ну вот ты все время называешь имя…
— Гитлер?
— Да, да… Пусть ему и солнце не светит, — проговорила горячо Дунетхан и села. — Вижу, как ты переживаешь чужую беду. А где люди были, почему Гитлера в свой дом пустили? А?
— Вот ты как… — произнес Тасо.
— А как? Ты умрешь, а врагу не дашь приблизиться к аулу, и наш[39] такой. Да все в Цахкоме мужчины!
Задумался Тасо, искал он нужные слова, чтобы объяснить Дунетхан, что случилось в мире, беременном, как говорил Хадзыбатыр, войной, да не нашел и тогда пожалел, что завел разговор. Досадуя на самого себя, он поднялся.
— Ну, ладно. Вот что тебе скажу… Однажды, правда, это было давно, позвал меня отец моего отца и больно дернул за ухо, а потом сказал: «Запомни, не выкладывай людям все, что у тебя есть на душе, умей держать язык за зубами», — Тасо выразительно посмотрел на Дунетхан и ушел.
Целый день она ходила по дому сама не своя, все у нее валилось из рук: не могла отделаться от томящей тревоги, навеянной разговором Тасо, дети неотступно стояли перед глазами.
В дверь тихо постучали, но Дунетхан, погруженная в свои думы, не слышала, как ее позвали.
— Прости меня, Дунетхан.
Хозяйка подняла голову и вспыхнула: перед ней стояла Разенка, жена Джамбота.
Никак не могла взять в толк Дунетхан, зачем вдруг пожаловала Разенка?
— Забежала к тебе, — уселась гостья рядом с Дунетхан на длинной скамье. — С кем мне посоветоваться, как не с тобой.
До сих пор на улице при встрече не задерживалась, едва кивнув, проходила мимо, а тут посоветоваться вздумала. О чем? Что ее привело? Нет, это неспроста.
— Как сестру родную люблю тебя, потому и зашла, — гостья искоса смотрела на Дунетхан.
Ну как только язык у нее поворачивается, у бесстыжей. Вспомнила, как Хадзыбатыр попросил Джамбота взять ее в попутчицы и не выдержала — заплакала.
— Что с тобой? — встревожилась Разенка.
Опомнилась Дунетхан, вытерла глаза:
— Ничего… Прости, Разенка, все уже.
Помолчали.
— Мой на той неделе в районе был, столько новостей принес, — вкрадчивым тоном произнесла Разенка. — Ох, почему мои уши не оглохли, когда он все это рассказывал?
Насторожилась Дунетхан, уж не те ли новости, о которых сегодня говорил Тасо?
— Его новости покрылись плесенью, — сказала она с деланным равнодушием.
— Почему?
— Ты же сама говоришь, что прошла неделя.
— Страшно мне делается… В военкомат его вызывали, — доверительно зашептала Разенка. — Бумажки разные на него заполняли… Сказали, чтобы никуда из аула не уезжал. Живем под самым небом, у бога под боком и ничего не слышим. Тасо коммунист, должно быть, кое-что знает, и с тобой делится. Сколько я долблю своему: «Вступи в коммунисты, разве тебе это помешает», а он твердит: «У меня плохая память». Зачем коммунисту хорошая память?