– Не верил я, что снова стану жить в двух этажах. И вот получил такую возможность!
Игорь тогда подумал: всё дело в том, что дядя Вася говорил с папой как бы не всерьёз, как бы дурашливо – он со всеми так говорил. Вот ему и не попало! И сам Игорь однажды, когда за обедом опрокинул сливовый компот из консервной банки на стол, подавил в себе трепет и произнёс услышанное в детском саду, когда коленку разбил, – стараясь, чтобы получилось легко, между прочим, так, как умел дядя Вася:
– Эка беда!
Отец медленно поднял голову, стал приподниматься на табурете – и Игорь забыл о той лёгкости, с которой люди могут перекидываться словами. Привычный страх охватил его. Игорь сполз с табурета под стол, но папа не стал доставать его оттуда. Папе достаточно было и того, что Игорь спрятался.
Не так было, когда Нравственное Воспитание пожаловалась ему, что Игорь берёт в садике не своё и что пропавшую у Коли фуражку нашли у Игоря в шкафчике, а общего пушистого зайца, подарок шефов, так и не нашли. «Ну-ка неси зайца», – сказал папа.
Наталья Матвеевна говорила много, торопливо, стараясь произнести в секунду как можно больше слов. Среди них повторялось непонятное: «Нравственное воспитание». Папа, кажется, совсем не слушал её и потом не слушал, как она громко кричала: «Не надо, Виктор Сергеевич, стойте, я не за тем! Я не для того к вам пришла!» – точно это её били, а папа только отшвырнул её к стене, чтобы она не ловила на лету ремень. Игорь тоже кричал и плакал, но не так громко.
«Учу», – бросил папа заглянувшему на шум дяде Васе, и тот скрылся.
Игоря успело обдать стыдом: теперь и Вилен, и Мира, и Люция, и все в посёлке узнают, как папа его бил.
И правда, на другой день – было как раз солнечно, и там, где под ногами хлюпало, стало белым-бело от цветков пушицы, – стоило Игорю показаться на улице, его встретили радостные крики:
– А тебя пороли! Папка тебя вчера порол!
Игорь думал, что и Наталья Матвеевна расскажет об увиденном у него дома детям в садике, но там ему никто про папин ремень не напоминал.
Так Игорь окончательно уверился, что в садике жить легче, чем дома. В садике нянечка тётя Шура проверяла, кто как завязал шнурки, и помогала тем, кто сам затянуть не умел, и завязывала на двойной бантик. А дома папа и не глядел, как Игорь завяжет шнурки, и говорил только: «Запнёшься, нос расшибёшь – в другой раз сделаешь лучше».
В садике не надо было мыть ложки и миски в ручье, в котором руки переставали слушаться и ты не чувствовал их. Тётя Шура мазала Игорю потрескавшиеся пальцы вазелином, осторожно перебирала их в огромных мягких ладонях. Было хорошо, и он чуть не расплакался, когда она выпустила его руки и погрузила свои в раковину с торчащими из воды тарелками.
На руднике работали каждый день, а садик не работал по выходным. И бывало, выйдя из маленького автобусика, развозившего детей по домам, они заставали вагончик запертым. И тогда Игоря вели в другой вагон, к дяде Васе, где всегда были Вилен, Мира и Люция и была сварена на всех каша с консервами. Игорю казалось тогда, что он и не уходил из сада, вот только на улице никакой ограды не было, они с Виленом убегали так далеко, что домики еле виднелись.
Дети качались в тундре на чавкающих кочках или прыгали так, что летели брызги. Солнце сияло над зелёной равниной всю ночь; оно не уходило, а только двигалось по небу, Игорь видел его над собой то справа, то слева. Люция появлялась перед ними с Виленом из ниоткуда, сердитая, в промокших ботинках и тёмных внизу от воды чулках. Говорила:
– Дороги не найдёте назад! И утро скоро уже, мать приедет – обозлится, что никто не ложился.
И правда, автобус с прииска скоро приезжал и оставлял у домика тётю Валю. Она не злилась ни на кого и, кажется, вовсе никого не замечала. Бывало, она ела остывшую за долгую солнечную ночь кашу, скребла торопливо ложкой о днище, а бывало, сразу укладывалась, сворачивалась клубком, так что становилось не видно, что под одеялами кто-то лежит. Во всех домах, когда были взрослые, дети должны были вести себя тихо-тихо.
– О, приехал! А помнишь, как тебя папка порол! – приветствовал Игоря в тот день Вилен.
Его сёстры, возившиеся с полным мешком крупы, глянули на Игоря молча. Мира кивнула ему с высоты. Встав на табуретку, она развязывала мешок, Люция стояла внизу наготове с миской. В кастрюле уже шумел кипяток, и крышка на ней прыгала, колотилась.
Игорь привык, что все люди говорят мало, а если можно не открывать рот, то и вообще молчат. В разговорах всегда есть что-то неправильное и тревожное. У папы время от времени собирались гости, так вот они говорили много и непонятно. Игорь должен был тихо лежать на втором этаже. «Спи, говорю!» – приказывал отец, стоя на лесенке, голова в проёме, – и спускался вниз. А там двигались табуреты и ящики, заменявшие табуреты, гремела посуда – он слушал: вот кастрюля, вот бутылка, стекло. И главное, там перебивали друг друга и вскрикивали, чем дальше, тем громче; мелькали слова, за которые папа мазал ему губы горчицей. Рано или поздно кто-нибудь начинал плакать – сперва в голосе слышались слёзы, и человек торопился досказать начатое, пока они не победили его. Но вот у него больше не остаётся слов и он только рычит, или слышны громкие тонкие всхлипы, или вдруг вылетает в тоске ступенчатое «гы-гы». Тишина, и в ней бьётся только один голос. Но вот возникают ещё голоса и заглушают, прячут за собой плач, как будто встают в плотный круг, чтоб скрыть в середине товарища, сделавшего что-то постыдное.