— Сикка-рупий?
— Сикка — это бенгальские рупии, — пояснил француз. — Но они практически ничем не отличаются от бомбейских сират или мадрасских аркот. Можете платить ими, если хотите.
Тропинин вообще не хотел платить туземцам. Но европейцы могли пригодиться.
— Сколько это будет в пиастрах, Шарль? Можно называть вас по имени?
— Легко. Считайте пять рупий за два пиастра, Алексисис, не ошибетесь.
— А во что обойдутся офицеры из европейцев?
— Можем поладить на двухстах рупиях, притом, что всё снаряжение мы берём на свой счёт.
— Снаряжение? — улыбнулся Лёшка. — А где вы собираетесь приобрести русский мундир?
— Хитрите, месье Тропини, — погрозил пальцем Шарль. — Ваши люди не есть регулярная армия Вы купцы и держите обычных наёмников.
— Вот как купцы, мы и платим независимо от происхождения, цвета кожи и наличия патента, а исключительно за способности. Посему могу предложить вам лишь ту плату, какую получают все прочие наши офицеры и капитаны кораблей.
— И сколько они получают?
— Тысячу рублей в год.
— И это будет…
— Дай-те ка я прикину, — Тропинин сделал в уме пересчет из рублей в песо, а оттуда в рупии. — Где-то две тысячи рупий в год. Или пять тысяч ливров, если на ваши деньги.
— Скорее четыре тысячи с половиной, поправил француз. — Не густо, но и не так плохо. Пожалуй, мы согласимся.
— Говори за себя Шарль, я не двинусь с места, — пробурчал седовласый солдат.
— Но, Хельмут, мне надоело жить среди крокодилов. А наш интендант схвачен на горячем и теперь смотрит на мир через петлю.
— А мне надоела служба, — бросил Хельмут. — Не хочу работать на купцов, не хочу служить в колониальных войсках. Нигде не хочу. Всё что я желаю, это вернуться домой и завести своё дело. Скажем, лавку колониальных товаров. А что, понятие в них имею, цены знаю. И не смейтесь, Шарль. Послужите ещё лет двадцать и станете таким же, как я.
— Хельмут из Саксонии, — пояснил Тропинину француз. — Он завербовался в колонии простым солдатом. Сперва служил у голландцев. Получил сержанта, но потом поцапался с их комиссаром и был отставлен.
— Но этот гражданский вмешивался в мои дела! — возмутился немец. — Командовал солдатами через мою голову. Это недопустимо в нормальной армии!
— Перешёл к нам, но и у нас прослужил недолго, продолжил француз. — Когда англичане взяли Орлеанский форт, они всех солдат и сержантов из европейцев заставили служить в собственной армии.
— Я никогда не считал святой присягу, взятую под угрозой, — вставил саксонец.
— И потому Хельмут сбежал от англичан при первом же удобном случае. Искал удачи у туземных повстанцев, наконец, ему всё надоело, и он пришёл к нам, чтобы с первым же кораблём вернуться домой. Англичане явились раньше французского корабля.
— А откуда из Саксонии? — спросил Лёшка.
— Из Ляйпцига.
— Мы поставляем туда сибирские и американские меха.
— О, туда сбегается пушнина со всего мира.
— А знаете, что я подумал? У нас в России принято часть платы отдавать мехами. Как вам идея привезти домой калана? Это сравнительно новый мех, он должен вызвать фурор. Во всяком случае в Лондоне его берут нарасхват. А цены у нас раза в два ниже. Пожалуй, вы смогли бы начать дело или обеспечить старость.
Тропинин хоть и прикидывался равнодушным, но выпускать европейцев из рук не собирался. Он увидел хороший шанс обзавестись не столько войском, сколько людьми хорошо знающими как страну, так и тех, кто пришёл её захватить.
— Ну, так что, джентльмены?
— Пройти по протокам сложно, — сказал Хельмут. — Все крупные рукава выведут прямиком на форт Вильям, в лапы британцев. Для того он там и стоит.
— Именно поэтому мы выбрали сезон дождей и пошли на шхунах, — улыбнулся Лёшка. — Они пройдут где угодно, лишь бы было немного мокро.
— Можно попробовать.
Глава девятая. Тучи сгущаются
Глава девятая. Тучи сгущаются
Крепость вчерне была готова. Теперь парни натаскивали внутрь грунт, чтобы поднять уровень на пару метров, ещё предстояло много возни с капитальной застройкой, но обороняться мы уже могли. Поэтому «Филимон», груженый местными фруктами и сахарным тростником, отправился в обратный путь, а два других корабля Чихотка завёл в Жемчужную гавань, которую местные называли Вай Моми и поставил на якорь примерно в том месте, где японцы потопили линкор «Калифорния». Вернее, ещё не потопили, конечно. Сделав в уме давно привычную оговорку я вдруг подумал, что когда придёт время, возможно, это будет уже наш линкор, и от такой мысли мне стало немного не по себе.
В гавани шхуны и теперь выглядели беззащитными. Мы где пропилили, где пробили достаточно широкий проход в коралловых рифах, чтобы можно было вводить корабли в гавань под парусами, пользуясь слабеньким дневным бризом, а выводить рано утром на последнем дыхании ночного. В безветренную погоду их приходилось бы буксировать шлюпками, что делало команды уязвимыми перед атакой многочисленных каноэ.
Зато вода всюду была прозрачной. При свете дня фарватер не нуждался ни в вешках, ни в бакенах, ни в створных знаках. И даже ночью при в отблесках фонаря или луны, рифы были хорошо различимы. Я подумал, что надо бы придумать, как замутить воду в случае нападения? Например, вывалить в океан какой-нибудь грязи, извести. Но технологии были коньком Тропинина, и я отложил эту идею до его возвращения.
В местных делах наступило относительное затишье, что позволило мне заняться осуществлением маленького заговора.
Пока Расстрига и Лёшка путешествовали в Индию, я решил устроить в наших колониях орфографический переворот. Первая причина заключалась в том, что мне никак не удавалось освоить глупую дореволюционную орографию. Проще оказалось выучить какой-нибудь новый язык, чем коверкать родной. Обычно я составлял текст, а потом отдавал на проверку Комкову или Расстриге, чтобы они расставили в нужных местах все эти твердые знаки и отделили «зело» от «земли», «ять» от «есть», а десятеричную «И» от «Иже», то есть «И восьмеричной».
Орфография сильно ограничивала меня, замедляла дела, не позволяя составлять нужные бумаги на месте, где-нибудь в Нижнем или даже Петербурге. Мои каракули (с каллиграфией я, понятно, тоже не ладил) могли вызвать подозрение и всяко не прибавляли репутации. Купцы всё же считались людьми грамотными, хоть и малообразованными.
Изменить имперскую орфографию я конечно не мог. Зато мог устроить реформы в Виктории. И тут нашёлся ещё один резон, помимо личного удобства. Лишние буквы в алфавите мешали продвижению языка. Обучение инородцев грамоте проходило медленно и часто не достигало желаемого. Лишние десять букв означали целую четверть алфавита. Так, что я собрался укоротить его до привычного мне и более удобного для распространения грамотности. Заодно можно будет убрать и твердый знак с концов слов. Это уже был вопрос здравого смысла, а также экономии места на бумаге и чернил.
Прогрессивным начинаниям мешали консервативные взгляды грамотного меньшинства. А заводилой у них был Расстрига. Весьма либеральный в прочих вопросах, формальные правила он менять не желал. Для него грамота являлась замковым камнем, стержнем, гвоздем, фундаментом, на котором стоит здание культуры. А поскольку на беглом монахе держалось всё начальное образование, просто отмахнуться от него я не мог. Но и затягивать вопрос было нельзя. Пока грамотных на фронтире мало, а оборот документов невелик, реформа могла пройти относительно мягко, безболезненно. Однако мы уже создали школу, училище, вели делопроизводство. Вскоре появится образованный класс, а вместе с ним сопротивление усилится. Следовало ковать железо, пока горячо.
И вот Расстрига отправился с Тропининым в Индию, а я, определив в помощники Чижа, который на мои перемещения внимания не обращал, занялся созданием типографии. Ей предстояло стать проводником и бастионом моих реформ.