— А ты меня не стыди, — она пнула носком комок стылой земли, он отлетел, и Гюзель проводила его взглядом. — Мне не стыдно, знаешь ли.
— А мне стыдно за тебя. Ты сразу отвергла меня, даже не зная, в чем дело. Ты отказалась от меня, как от прокаженного. — Андрей почти кричал, он загородил дверцу машины, и Юмашевой вдруг захотелось всплакнуть, горько и жалобно, совсем, как в детстве, чтобы все услышали и спросили: «Почему ребенок плачет, его кто-то обидел?».
— Пусти меня. И перестань стыдить. Мне не стыдно за себя. Ты — не прокаженный. А я — не Иисус Христос. Я, знаешь ли, обыкновенная женщина, беззащитная перед оговором, — она почти отшвырнула его от дверцы машины.
— Кто бы видел эту беззащитную женщину, — ухмыльнулся Андрей, — тот сразу бы признал правоту матриархата. Ты куда едешь?
— Хочу оружие сдать. Мне оно больше ни к чему, — пробурчала Гюзель сквозь стиснутые зубы.
— Тебе оно больше ни к чему, — легко согласился Андрей. — Оружие надо сдать. А меня подбросишь по дороге, по старой памяти, а?
— Садись, — продолжала бурчать Гюзель. — Жалко, что ли. Бензин у меня пока что казенный.
— Дай, я за руль сяду, а то у тебя вид, как будто ты пива выпила или еще чего-нибудь покрепче.
Он забрал у нее ключи, и Гюзель послушно уселась на правое сиденье. Она хмыкала, морщилась, иногда хлюпала носом, трогала пальцем кончик носа, щеку, но в душе ее творилось что-то невообразимое, прекрасное, волнующее.
Юмашева знала, что простит Андрею все его прошлые и будущие прегрешения, лишь бы он сидел рядом с ней и никуда не исчезал, ни на секунду, ни на минуту, никогда-никогда, и чтобы они всегда были вместе на длинной-длинной дороге жизни и больше никогда не расставались.