Последним достижением этого периода и, возможно, самой большой картиной, которую когда-либо писал Рембрандт, стало огромное полотно (четырнадцать на двенадцать футов), которое история знает как «Ночной дозор», но которое правильнее назвать «Рота аркебузиров капитана Кока» (1642).136 Ни одна деталь не осталась незавершенной на этом огромном пространстве, ни один оттенок темноты или падение света не просчитаны, ни один контраст цвета не исследован. В центре стоит гордый капитан в коричнево-бело-красной форме; слева от него — лейтенант в золотисто-желтых сапогах, мундире и шляпе; сверкают шпаги, сверкают пики, развеваются вымпелы; справа — корпус с барабанами; рота выходит из своего штаба, очевидно, для какого-то праздничного парада. Рембрандт заключил контракт с каждым из шестнадцати человек, которые должны были быть нарисованы, заплатив каждому по сто флоринов. Многие считали, что равная плата не была вознаграждена равным местом на картине; некоторые жаловались, что он слишком глубоко задвинул их в тень или не сделал их узнаваемыми среди своих друзей. В его мастерскую поступало мало заказов на групповые работы, и его процветание пошло на убыль.
В 1639 году он купил просторный дом на улице Йоден-Бредстрат, где жили зажиточные евреи. Он обошелся ему в тринадцать тысяч флоринов, огромную сумму, которую ему так и не удалось выплатить. Вероятно, она предназначалась для размещения не только его семьи, но и учеников, студии и растущей коллекции древностей, диковинок и предметов искусства. Выплатив половину покупной цены в первый год проживания, он оставил оставшуюся сумму в качестве долга, по которому неуплаченные проценты выросли до такой степени, что в конце концов привели его к банкротству.
Тем временем здоровье его возлюбленной Саскии ухудшалось. Она родила ему троих детей, но каждый из них умер в детстве, и их мучительное рождение и трагический конец ослабили ее жизненные позиции. В 1641 году она родила сына Титуса, который выжил, но в 1642 году она скончалась. По завещанию все ее имущество досталось Рембрандту, с оговоркой, что после его повторного брака остаток наследства перейдет к сыну. Через год после ее смерти Рембрандт написал ее по памяти.
Эта потеря омрачила его настроение, и с тех пор он казался одержимым мыслями о смерти. Несмотря на глубокую привязанность к семье, он всегда предпочитал уединение компании; теперь он стремился к мрачному одиночеству. Когда он рисовал, то отгонял от себя преждевременных зрителей, говоря им: «Запах краски не полезен для здоровья».137 Он не был культурным человеком, как Рубенс. Он мало читал, почти ничего, кроме Библии. Он жил в бессловесном царстве цвета, тени и света, столь же разнообразном, как и мир букв, но чуждом ему и уникальном. Он с трудом принимал светские манеры, когда приходили гости, и вел светские беседы, чтобы развлечь их и успокоить. Их стало меньше, когда они обнаружили, что Рембрандт, как и большинство его предшественников, не довольствовался тем, что делал набросок за пару сидений, а затем писал по нему, но предпочитал писать прямо на холсте, что требовало многих сидений; кроме того, у него была импрессионистическая манера рисовать то, что он думал или чувствовал, а не только то, что видел, и результат не всегда был лестным.
Ему не помогло то, что его дом находился в еврейском квартале. Он уже давно подружился со многими евреями; в 1636 году он выгравировал портрет Манассы бен Исраэля; теперь (1647) он написал на дереве смуглое лицо еврейского врача Эфраима Бонуса. Будучи почти окружен евреями и явно симпатизируя им, он все чаще находил себе единомышленников среди португальских и испанских евреев Амстердама. Возможно, он был знаком с Барухом Спинозой, который жил в этом городе с 1632 по 1660 год. Некоторые считают, что сам Рембрандт был евреем; это маловероятно, поскольку он был крещен и воспитан в протестантской вере, а черты его лица были совершенно голландскими. Но у него не было никаких видимых предрассудков в отношении религии или расы. В его изображениях евреев есть особая глубина сочувственного понимания. Он был очарован их стариками, их бородами, капающими мудростью, их глазами, помнящими скорбь. Половина еврейской Голгофы — в лице «Старого еврея» (1654) в Ленинградском Эрмитаже и в «Портрете раввина» (ок. 1657) в Лондоне. Последний — это раввин, который после банкротства Рембрандта дал ему духовное утешение и материальную помощь.