Инспектор оторопел.
— К сожалению, я сейчас не могу принять вашей дочери. Сначала надо позаботиться о детях, которые валяются на улице, а потом…
Слова звучали, как хорошо заученная математическая формула. Сколько раз ему приходилось их повторять!
Женщина, однако, не дала ему закончить эту формулу. Всплеснув руками, она воскликнула:
— Ой, горе мне!.. Выходит, мой ребенок живет в роскоши, так что ли?.. Бэйлка, ты слышишь? — бросила она дочери.
— Разве я говорю, что вашему ребенку хорошо живется?
Женщина сразу перешла на «ты».
— Недоставало, чтобы ты это сказал…
Она сорвала с головы дырявый платок и стала тут же бесцеремонно вытряхивать его. Длинные с проседью волосы были всклокочены, шея покрыта слоем грязи и перхоти.
Темноволосая девочка, сконфузившись, дернула мать за платье.
— Мама, что ты делаешь?
Левман вскипел, но, пересилив себя, повернулся спиной к женщине и сказал учителю:
— Пойдемте, товарищ Шраге, дорогой поговорим. Я спешу на заседание. Товарищ Шраге, — виновато сказал Левман учителю, — только вчера я получил из Мариуполя телеграмму о том, что там нужен еврейский учитель в детдом. Вам придется поехать туда. Зайдите завтра, я выдам вам деньги на дорогу.
До Мариуполя учитель не доехал. Поезд остановился в дороге. Дальше он не поедет — нет угля.
Снова пришлось валяться на вокзале. Вместе с учителем поезда ожидало много терпеливых людей. Ждали дни, неделю. Жались по углам, сидели на своих узлах.
Уже четвертый день нет поезда. Серые глаза Шраге болят от усталости. Морщины прорезали высокий лоб. Вокруг стоит шум, беспрестанно мелькают перед глазами бесчисленные узлы, серые шинели, изорванные бурки, потертые кожанки… Сотни шинелей, сотни потертых кожанок… В этой суете трудно разглядеть человека даже рядом.
На пятый день Шраге одолела малярия. Он кутался в свое демисезонное пальто, но это мало помогало. Вечером, обессилев, растянулся на каменном полу.
Ночью потел… Разметал полы пальто. Пот катился градом. Утром его снова знобило. Круглое побледневшее лицо приняло восковой оттенок. Маленькие серые глаза смотрели удивленно на влажные стены вокзала. Шраге пробовал различить в общем шуме хотя бы слово, но это было невозможно. Протянув руку, он пытался что-то сказать, хотя знал, что никто его не услышит.
— Гражданка, зачем вы снова явились? Я сколько раз вам говорил, что не могу устроить вашей дочери.
— Ты можешь, но не хочешь! — перебила его женщина.
— Не мешайте мне работать, — раздраженно закричал Левман, — здесь вам не Благбаз!..
Вошедший курьер подал инспектору телеграмму.
Читая ее, Левман сделал такую гримасу, будто попробовал кислое яблоко. Он почесал затылок. Телеграмма была из Мариуполя. Ему сообщали, что средств для организации еврейского детдома нет, и поэтому учитель уже не нужен. Левман вспомнил, что десять дней назад он послал туда Шраге, ему стало неловко. Он чувствовал себя виноватым в том, что напрасно услал человека, которого мог использовать здесь, в городе.
…Учителю повезло. Его усадили в проходящий санитарный поезд, и теперь он был уверен, что до Мариуполя доедет, без препятствий.
Но приехал он назад, в большой город. На этот раз все здесь показалось ему настолько знакомым, точно он прожил в городе много лет. Снова перед ним была длинная Екатеринославская и золотой купол собора. Снова он остановился на мосту и смотрел на узкую, теперь замерзшую, речонку. Тонкий слой льда покрывал ее точно чешуя, и речонка выглядела несколько наряднее.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В губоно он Левмана не застал. Комната была полна людей, ожидающих инспектора. Среди посетителей учитель узнал женщину с сыном, которую здесь видел раньше. Шраге сел и только сейчас почувствовал бесконечную усталость. Ломило ноги, кололо в боку, сильно болела голова. В ушах все еще слышался неугомонный вокзальный шум, томительно-протяжные гудки паровоза и ленивый, несмолкающий стук колес.
Женщина инстинктивно почувствовала, что вошедший имеет какое-то отношение к инспектору. Она обратилась к Шраге:
— Дорогой товарищ, прошу вас, не можете ли вы мне помочь? У меня ребенок погибает!
Шраге прищуренными глазами посмотрел на измученную женщину и дружелюбно взял за руку ее сына.
— Сколько тебе лет, мальчик?
— Двенадцать, — ответил ребенок, опустив глаза.
— Скоро бармицве[6], — вмешалась мать.