Сенька сказал:
— Ахметка! Мы приехали к тебе в гости. Раздобудь-ка нам ужин повкуснее.
Ахметка убегает куда-то и сразу же возвращается с колбасой и парой тонких бледных пирожков (по-их-нему «чебуреки»).
— Ешьте колбасу с чебуреками, — говорит кудрявый татарчонок. — Поужинаете, тогда пойдем в «боржомку» спать.
Наутро Горобец говорит:
— Лямза, оставим Крым для чахоточных и отправимся в Одессу. Там нам будет лучше.
Что ж? Одесса так Одесса! В Одессе, и правда, будет лучше, там много своих ребят. Я даже слышал, что там живет Миша Япончик — король всех воров.
Спрашиваю:
— Горобец! Ты когда-нибудь слышал о таком знаменитом воре, как Миша Япончик?
Он отвечает:
— Твой Миша Япончик давно уже в земле лежит.
— Ты знаешь наверное?
— Ну да! Красные поймали его, и — крышка! Красные воров не любят.
Мы поехали в Одессу, а поезд завез нас в Харьков.
5. КЛОЧКОВСКАЯ, ДВА
До каких пор мы будем путешествовать? Сколько еще мы будем блуждать по свету и питаться грязными костями? У нас обоих здорово чешется между пальцами. Сенька говорит, что это чесотка или экзема. Сенька говорит — но разве он знает? Он разве доктор?
У нас на голове появились нарывы. Сенька говорит, что это золотуха.
— Долгонос! Болезнь нас замучает. Надо лечиться.
Я чувствую, что голова моя с каждым днем делается тяжелее. Мне кажется, что вместо головы у меня камень, и камень этот становится все тверже и тверже.
— Горобец! Куда же мы пойдем? Куда мы двинемся?
— К Губздраву.
Ладно. Губздрав так Губздрав.
Мы приходим туда и говорим Губздраву:
— Послушайте-ка, у нас откуда-то появилась чесотка и золотуха. Как бы нам подлечиться?
Губздрав оглядывает нас, Губздрав смеется:
— Здорово! Запустили бы еще немного, сгнили бы совсем.
— Что же тут смешного? — спрашиваю я.
— Ну-ну! Без дерзостей! Точка. И, пожалуйста, отодвиньтесь: чесотка и золотуха заразные болезни. Возьмите эту бумажку и отправляйтесь на Клочковскую, два. До свидания.
Мы приходим на Клочковскую, два. Там стоит гам хуже, чем в бане. Кажется, что Клочковская, два — это сборище всех чесоточных детей на свете.
Сенька говорит:
— Лямза! Здесь пахнет приютом.
Ну что ж, приют так приют! Тем лучше. Будет хоть что пожрать пару дней.
Горобец говорит:
— Лямза, если в самом деле это приют, мы удерем.
В это время к нам подходит молоденькая женщина — учительница, верно, — и говорит:
— Пойдемте, дети, мы вас выкупаем, переоденем и покажем спальню.
Горобец шепчет мне на ухо:
— Лямза! Что же это, она нас будет купать?
— А я знаю? Ну, а если даже она, так что же. Нравится ей купать чесоточных, пусть купает.
Горобец шепчет снова:
— Лямза! Вот будет лафа, если она!
Она привела нас в ванную и сказала:
— Дети, вот вам мыло, хорошенько мойтесь. Сейчас принесу белье. Вышла. Сенька спрашивает:
— А тебе стыдно было бы, если бы она нас купала?
— Чего ж тут стесняться? Не видела она голых мальчишек, что ли?
Хорошо вымывшись, мы сидим и разглядываем друг друга. Сенька смотрит на меня и говорит:
— Смотри, какая тощая грудь у тебя, как у птички. Отчего это, Долгонос?
Тоже вопрос! Посидел бы он целые дни в хедере[1], как я, позубрил бы библию да потом бы еще потаскал помои учителю, — пожалуй, и он высох бы! Хорошо ему, что он не знал никакого хедера.
Постучалась учительница.
— Можно?
— Можно.
— Дети, вот вам чистое белье. Одевайтесь и идите за мной.
Мне очень нравится ее вежливое обращение. Сеньке тоже. Только вот зачем она нас детьми называет, какие мы ей дети?
— Долгонос! Узнай, как ее зовут, — получаю я приказ от Сеньки.
— Как зовут вас, гражданка? — спрашиваю.
— Нила Кондратьевна.
Сенька шепчет:
— Лямза, скажи ей, что мы будем звать ее Нилкой. По имени-отчеству пусть ее другие называют.
И правда, так лучше! Легче сказать «Нилка», чем «Нила Кондратьевна». Я и говорю:
— Нила Кондратьевна! Мы с Сенькой будем вас звать просто Нилкой. Хорошо?
Нилка не отвечает. Кажется, она этому не очень обрадовалась.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Клочковская, два — это настоящий приют, даже хуже. Целый день стоит у дверей сторож и никого не выпускает. Он говорит: