И все же в одном этому талантливому писателю отказать никак нельзя: он был последним и навсегда трагически запоздавшим пророком, обличавшим «московский мессианизм» России в сознательной измене Константинополю и самоутверждении за счет «отца-Царырада».
Ни Данилевский, ни тем более Леонтьев, которого при жизни читал и любил разве что один лишь В. Соловьев, никогда не определяли никакой имперской политики России вопреки одностороннему представлению некоторых западных советологов и местных «беспочвенников»; не могут они способствовать и «неославянофильскому» движению наших дней в силу абсолютной нереальности осуществления основных положений их доктрин, к тому же не соответствующих духу Евангелия.
В. Соловьева относили к «поздним славянофилам» из-за того, что его позиция слишком уж отличалась от все более входящих в моду западнических кругов идей позитивизма и вульгарного материализма. На деле основные вожди западников были далеко не одномерно про-
[151]
сты: как известно, Белинский утратил веру в Бога лишь незадолго до смерти, Грановский оставался философским идеалистом, К. Кавелин, П. Редкин, Б. Чичерин никогда не уходили из Церкви, решительным западником был ранний Катков, молодой Бакунин пережил период бурной и фанатичной религиозности.
Религиозный кризис, резкий уход из Церкви, тотальная оппозиционность всем существующим общественным структурам вплоть до попыток создания катехизиса новой, революционной и атеистической веры (С. Нечаев) и даже «революционного сатанизма» (террористическое общество «Ад», созданное бывшими семинаристами И. Худяковым и Н. Ишутиным) — все это становится характерным для новой социальной группы, получившей специфическое наименование «интеллигенция». Писарев мечтает стать монахом — и делается революционером. Сыновья известных и уважаемых протоиереев Чернышевского и Добролюбова возглавляют лагерь революционной интеллигенции, отошедшей от национальной проблематики и постепенно обретающей черты нового мессианизма, своего рода «народничества без Бога». Растущая революционность российской интеллигенции, возникшая как реакция на церковный и казенный национализм империи Александра III, начинает все более приобретать квазирелигиозный оттенок, что, к сожалению, сильно вредило становлению в России здорового демократического лагеря. Все более распространяется увлечение идеями Фейербаха, Фурье, Прудона, наконец, Ницше. В конце века возникает небольшая, но влиятельная группа русских марксистов.
«Великий спор» потерял прежнюю остроту, как бы «захлебнувшись» в острой поляризации русского общества конца века. Ни правые, ни левые так и не смогли создать в России какой бы то ни было умеренной партии, имеющей конструктивную программу. Даже великие писатели России в каком-то смысле потеряли общий язык. Если А. К. Толстому еще удавалось сочетать в себе церковно-универса-листские принципы — европейскую широту и глубокую приверженность православным идеалам «Святой Руси», — то Тургенев бросается из крайности в крайность, а Достоевский, несмотря на его прославленную «Пушкинскую речь», не находит сил и умения избежать соблазнов крайней почвеннической односторонности. Решительным противником национализма любой окраски оставался Л. Н. Толстой — но это уже писатель и мыслитель нецерковный. Наиболее «сбалансированным» и гармоничным в этом смысле был Лесков, досконально знавший изнутри церковную жизнь, любивший православный быт и в то же время подвергавший многие сферы нашей религиозно-церковной повседневности острой, хотя и конструктивной, «возрождающей» критике.
При Александре III и его политике «оправославливания с помощью городовых» и крайне нетерпимого отношения к возникающе-
[152]
му в стране протестантскому движению происходит новое разделение и внутри Церкви. Начинается возрождение церковного национализма и конфессионального фанатизма. Вместо обретения реальной свободы от государства наша Церковь в каком-то роковом ослеплении в который раз готова позволить государству использовать живую Благую Весть Христа в качестве казенной и мертвящей идеологии. Под прикрытием православно-имперской идеологии формируется чисто секулярный, светский, отказавшийся от подлинной церковности национализм и антидемократизм, деятельным проводником которого становится князь В. Мещерский с его газетой «Гражданин», прямо заявлявшей о необходимости свертывания реформ предыдущего либерального царствования; Впервые за всю нашу историю образованное общество дает увлечь себя шовинистическим воззрениям и чувствам «организованной неприязни» к инородцам. Искренний православный публицист С. Нилус публикует широкоизвестную ныне фальшивку «Протоколы Сионских мудрецов», не зная о ее сфабрикованное™ в среде французских антисемитов. В 1892—1896 гг. Россия раскалывается на два лагеря, потрясенная так называемым «Мултанским делом» по обвинению группы удмуртов в «ритуальном убийстве» (демократической общественности удается спасти невинно осужденных крестьян).
Началось то тяжелое и кризисное время, которое с неизбежностью вело Россию к глубочайшим социальным потрясениям 1917— 1921 гг. Все более беспощадно поляризуются общественные силы, равно нетерпимые друг к другу. «Кредо» правых строится на таких принципах, как использование христианства в качестве официозной и насильственно навязанной идеологии, отрицание всяких реформ и свобод, в том числе и для Церкви, возврат к национально-мессианским идеям, что с неизбежностью подразумевает антисемитизм (соперничество с «ветхим Израилем»)*, глубокая неприязнь к любым намекам на конституционность и парламентаризм. «Кредо» левых не менее четко сводится к следующим пунктам: атеизм, или антихристианство, отрицание всех национальных основ русской жизни и ненавистного «старого строя», абсолютная вера в бесконечный прогресс, поклонение ряду конкретных «властителей дум». Объединяет оба лагеря лишь одно — вера в «народ», в обоих случаях понимаемая по-своему.
Не следует думать, что Церковь конца империи остается безгласной и покорно принимает навязанное ей государством положение. На националистически-изоляционистские тенденции Церковь отвечает деятельностью блистательной плеяды православных мис-
*Это уже никаким образом не связано со славянофильством; как известно. Хомяков делил религии на иранские, т.е. свободы, и кушитские, т.е. необходимости (относя к последним Китай, Вавилон и Египет); наиболее верными и последовательными представителями иранства и религий свободы Хомяков считал евреев и славян.