Раньше в Ташкенте было много людей в неповторимо прекрасной национальной одежде.
А теперь, как и везде, преобладает стандарт — джинсы, топики, футболки с надписями и все то, что носят в Москве. Ташкент сегодня — это практически европейский город, очень красивый, но уже незнакомый мне. А еще в узбекском языке появилось неизвестное прежде слово — гастарбайтеры.
С гастарбайтерами я познакомилась в провинции. Только приехала сюда, как меня окликнул у вокзала бывший шофер мамы и увез с собою на праздник в кишлак. Так я вернулась в страну своего детства, где за глинобитным дувалом серебрилась листвою джида и доцветали уже обожженные заморозком последние хризантемы.
В отведенной мне для отдыха комнате были только ковер и кровать, которую завели когда–то для моей русской мамы, неспособной спать на полу. Когда мама уехала, а потом начался массовый отъезд русских из Узбекистана, кровать поставили в нишу на высокий постамент, и забираться на нее надо было уже по лестнице. Кровать на пьедестале ужасно напоминала памятник. Лезть на этот памятник совсем не хотелось, но хозяева так растроганно смотрели на меня — вот, мол, помним и любим вашу маму, оберегая ее кровать, что пришлось из учтивости залезть. Следом за мной на кровать вскарабкалось человек семь малышей. Первой залезла малышка Зухра и, обмусолив меня поцелуями, заявила:
— Когда я вырасту, я буду русской.
— А я, когда вырасту, — сказал серьезный маленький мальчик, — буду немцем. Построю большую–большую фабрику, и у всех тогда будет работа.
Что ж, все понятно — где–то неподалеку немцы строят фабрику, и безработные с нетерпени–ем ждут, когда появятся рабочие места. Работы нет. А если есть, то в условиях обнищавшей провинции можно заработать лишь от двух до десяти долларов в месяц. Вот почему уже ранней весной почти все мужское население кишлака уезжает работать на стройки в Россию. Иначе не выжить. Детом на полях работают в основном женщины, и сиротливо в домах без мужчин. Но вот в России ударили морозы, и в кишлаке сегодня праздник — вернулись домой кормильцы–строители. Привезенный ими заработок потом экономно растянут на год. Но сегодня можно не экономить, и над кишлаком стоит сытный запах плова.
Наконец, плов готов, и всех приглашают к столу. На самом почетном месте за дастарханом сидят строители. Дети виснут на них — соскучились. А женщины, радуясь, все же тревожатся: в газетах пишут, что в России убивают азиатов и теперь опасно ездить туда.
— Да не верьте вы этому вранью! — возмущается бригадир строителей Аброл. — В России работать гораздо лучше, чем в…
Тут Аброл осекается, не желая обличать своих братьев–мусульман. Но мне уже известна эта история. В первый раз гастарбайтеры поехали на заработки в соседнюю республику и попали фактически в рабство. Узбеков избивали, заставляя за копейки работать на износ, и запирали на ночь в сарае. А потом Абролу и его бригаде повезло — в Россию уехал директор их школы Владимир Иванович. Сначала бедствовал, как все переселенцы. А потом открыл в Подмосковье свою строительную фирму, предпочитая приглашать на работу своих земляков–узбеков — они трудолюбивы, не пьют и уважительно относятся к людям. Словом, директор школы по–прежнему опекает своих бывших учеников, хотя проблем, конечно, хватает.
— Милиция часто останавливает на улицах, — рассказывал Аброл о жизни в России. — Но посмотрят паспорт: «А-а, узбек» — и отпускают. В России уже поняли, что мы мирный народ.
— Что, и «урюком» ни разу не обозвали? — задаю я неделикатный вопрос.
— Меня однажды обозвали, — признается самый юный из всех строителей Баджи. — А что? Урюк — красивое дерево и нет прекрасней его на земле. Вот у Омара Хайяма есть рубаи про урюк…
Но вспомнить рубаи про урюк у Баджи не получается, и вспоминается почему–то иное:
Баджи смущается, понимая, что на празднике нет места печали, и, улыбнувшись, читает другое рубаи:
Баджи всего семнадцать лет, и Омара Хайяма он знает, по–моему, наизусть. Говорят, он был самым одаренным учеником их школы, а потом умер отец, и в 12 лет Баджи пошел работать. У Баджи цель — дать образование своим братьям и сестрам. Один брат уже учится в колледже для программистов. Образование платное и, мягко говоря, семье не по карману. Но Баджи упорствует, утверждая: будущее узбеков не за кетменем и мотыгой, но за профессионалами высокого класса. Баджи не покупает себе одежды и ходит в стареньком спортивном костюме. А по ночам ему снятся своды библиотек и аудитории университета. Очень хочется учиться! Но надо идти путем «урюка» — гастарбайтера, а это путь жертвенной высокой любви.
По итогам той уже давней командировки в Узбекистан я написала статью о гастарбайтерах и рассказала в ней историю Баджи. Материал отвергли, сказав, что нужен негатив. Вот если бы Баджи избили или убили в России, это была бы отличная новость для первой полосы. А еще лучше написать о том, как в Узбекистане нарушают «права человека». Неужели, иронизировал редактор, я не увидела в Узбекистане ничего плохого?
Конечно, увидела. Сейчас этой грязи везде полно. Но во времена торжествующего бесчестия особенно дороги встречи с людьми чести, а такими были дедушка Хабибулло, Аброл и Баджи.
Жизнь переменчива, и жить применительно к подлости все же опасно, ибо первыми жертвами очередных «перестроек» становятся прежде всего временщики. Это они, говоря словами Апостола, «безводные облака, носимые ветром» и «волны, пенящиеся срамотами своими» (Иуд. 1, 12–13). Рано или поздно, но пена исчезает, и тогда люди снова удивляются, оглядываясь в прошлое: кому мы верили и чему поклонялись?
К счастью, история любого народа всегда шире сиюминутных политических дрязг. А для меня история узбекского народа началась с моей мамы. Вот мы приехали с ней к папе в Ташкент и стоим на привокзальной площади, ожидая машину. Еще очень рано, едва светает, а площадь уже запружена повозками, запряженными осликами и лошадьми. Повозок много, но прибывают все новые.
— Что происходит? — спрашивает мама.
— Сирот встречают, — объясняют ей.
А потом приходит поезд с сиротами из блокадного Ленинграда, и узбеки прямо у вагонов разбирают их по домам. Несут на руках истощенных детей, плачут, целуют и утешают их. А мама достает из баула хлеб и торопливо несет его детям.
Когда–то в центре Ташкента стоял памятник семье Шамахмудовых, усыновившей в годы войны пятнадцать осиротевших российских детей. Когда весной 2008 года памятник снесли (позже его установили на окраине Ташкента) среднеазиатский интернет взорвался посланиями молодежи: «Пацаны, мы братья — русские, узбеки, таджики, все!» И долго еще бушевал интернет посланиями: «Пацаны, дустлик!», «Братья, дустлик!»