Погасив свет, Микола скоро уснул. Сквозь чуткий сон пробивался шум пенящейся реки и пихт. Ночью Микола несколько раз просыпался, прислушивался, как камни срывались с горы, катились и затихали в Черемоше.
«Камень падает к дождю».
…Утром и в самом деле прошумел дождь, а потом тучи стали подыматься. Вот они побежали по вершинам гор, за ними катились круглые, будто нарисованные озерки лазури. На горах, как нечто чуждое этому миру, нереальное, выступал в фантастическом сиянии монастырь. Пихты стояли с таким видом, точно умоляли помочь им спуститься поближе к людям, уйти от необычайной для глаза желтизны и необычайного соседства с облаками.
Пока на дворе варился немудреный завтрак, Микола из сухого брусочка вырезал сыну ручку. В руках мастера брусочек стал оживать, по дереву побежали веселые гуцульские узоры, засмеялись голубые глазенки бисера. Микола слегка попробовал ручку на звук, и она защебетала, как маленькая птичка, которая когда-то пела на ветках этого дерева.
Каждое изделие рождает мысли о других, еще лучших, — это и называется, вероятно, ступенями мастерства.
Микола, войдя в овин, долго любовался выдержанными, звонкими грушевыми бревнами.
Семьдесят лет назад срубил их дед Миколы, Максим Сенчук, в надежде вырезать из них самое радостное творение своих рук. Но счастье не заглянуло и в гости к мастеру. Судьба обделяла радостью горы, обделила ею и упрямого резчика. Изделия Максима скитались по далеким Парижам и Лондонам, заплывали в Америку и, купленные на шумных торжищах, оседали в богатых и холодных, как лягушки, дворцах. А в хате Максима оседали горе да беда, и гордый гуцул бился с ними мозолистыми руками, чтобы вырвать ломоть черного хлеба для детей.
На это ушла жизнь, и в наследство детям отец передал любовь к труду, звонкие дерево и неусыпную мечту: вырезать то, чего не мог вырезать он.
А дети Максима помучились на горе и уехали вслед за работами отца — за океан. Так и не довелось им увидать чудесное создание отцовских рук, да и самую Гуцульщину: Америка отняла у них молодость, высосала, как мозг из костей, юную силу, а самые кости выкинула на кладбища, заросшие бурьяном.
И Миколе достались, как наследство поколений, чуткие к резьбе руки и драгоценное дерево. Верно, ни один богач не любовался так своими сокровищами, как Микола даром деда. А приступить к работе все не отваживался. Думал о ней, жил ею, видел ее во сне и снова обдумывал. В тот день, когда его приняли в партию, когда его приветствовали десятки новых друзей, поднявших на своих плечах жизнь, он постиг, каково должно быть его творение. И теперь он, как поэт, с волнением ждал минуты вдохновения, без которой нельзя приступить к взлелеянному в мечтах замыслу.
— Доброе утро! Вы уже приехали?
— Нет, я еще не приехал! — Микола схватил в объятья мальчика, прижался к теплой после сна, румяной щечке.
— Правда, не приехали? — Марко сперва удивился, а потом рассмеялся, ероша пальчиками седеющие волосы отца. — А к нам вчера снова приезжал Михайло Гнатович. Я катался на его машине, а потом мы вместе опять пели коломыйки. Михайло Гнатович говорит: «Научи меня Марко, коломыйкам». А я ему отвечаю: «Как же я могу научить? Я еще маленький, ученик первого класса. Вы к нашему учителю пойдите». А Михайло Гнатович говорит: «Представь себе, что ты не маленький и что ты сам учитель». Я представит себе и спел:
Михайло Гнатович как засмеется. «У тебя, говорит, ври… ври… нет, не ври… а может, и врифма здорово получается. Так даже Тычина не умеет».
— Наверное, рифма, а не врифма?
— Вот-вот, рифма! — обрадовался Марко. — Откуда вы знаете? А что такое рифма?
— Что она такое? Вот «Гнат» и «хат» — будет рифма.
— А «Ганна» и «рукавицы»?
— «Ганна» и «рукавицы» — это уж, пожалуй, будет… врифма, а «криницы» и «рукавицы» — рифма. Видишь, как они ловко одинаково кончаются. Также будет рифма: «вершина» — «полонина»[5].
— А «вершина» и «долина»?
— Тоже. Есть хочешь?
— Неужели нет?! — Марко подбежал к тагану и заплясал возле него. — Кипит, кипит, так и бежит!.. А вчера к нам еще Василь Букачук и Иван Микитей заходили. Они получили в леспромхозе премию и хотели похвастаться вам. У Ивана Микитея из кармана выглядывала бутылка и, видно, натирала ему ногу — он все вздыхал.
— А ты, Марко, замечаешь даже то, что ученику первого класса и замечать не следует.
— Так я больше не буду замечать. А замечу — промолчу. Правда?