На "Площади Революции" Максиму следовало перейти на "Площадь Свердлова", но он оказался не в состоянии даже шевельнуться из-за охватившего его приступа опоясывающей головной боли. Она сдавила голову кольцом, затем отпустила, и теперь Максим ехал, оглушенный новой порцией воспоминаний из жизни Али ибн Дауда.
Биография этого белокожего мавра открылась теперь вплоть до апреля 1491 года, когда Али и его мать бежали из Гранады в Кордову, к их родственникам, крещенным маврам. На этом побеге после долгих споров настоял дед Ибрагим, поскольку он очень опасался как за жизнь молодого Али, так и за сохранность рукописи в том случае, когда в город ворвутся христианские армии. В том, что участь Гранады уже предрешена, Ибрагим не сомневался. Сам он, однако, бежать отказался и остался в Гранаде.
Брат Сеферины и дядя Али, Хосе Гардель отнесся к племяннику с такой же предупредительностью, которую проявлял к своим троим детям, и ввел его в семейное дело. В Кордове двадцатилетний Али принял католицизм - на этом тоже в свое время настоял дед, утверждавший, что в рамках любой веры можно найти искры подлинной мудрости, и что в любой религии найти их исключительно трудно.
Теперь молодой человек звался не Али Алькади, а Алонсо Гардель.
Продолжая копаться в этих чужих, но переживаемых как свои собственные, воспоминаниях, Максим доехал до места второго пересечения Арбатско-Покровской и Кольцевой линий, где на станции "Киевская" он наконец вышел из поезда. В то же время, пока Максим переходил с одной станции метро на другую, вспоминаемый им Алонсо вскоре после своего крещения оказался свидетелем грандиозного зрелища: огромное воинство, пройдя через большую часть Кордовы, покинуло город, направляясь на восток, к долине Гранады.
Снедаемый тревогой за деда, Алонсо спас в этот день молодого христианского рыцаря, дона Мануэля де Фуэнтеса, который прибыл из окрестностей Саламанки в Андалусию, чтобы вступить в войско ее высочества доньи Изабеллы Кастильской (Максим, как и Алонсо, называл ее мысленно "Исабель"), но опоздал из-за того, что его оглушили и ограбили лихие люди. Алонсо нашел его лежащим на траве и доставил в дом дяди. Если бы не это обстоятельство, Мануэль умер бы от ран.
В ту же ночь Алонсо впервые во сне осознал, что это сон. Раньше он всегда обманывался правдоподобием сновидческих образов и переживаний. Только после пробуждения понимал, что то, что только что принимал за реальность, было сном. Теперь же он понял это еще до того, как проснулся, в самом сновидении!
Новый опыт произвел в Алонсо настоящий переворот, позволив правильно оценить некоторые места в старинной рукописи, которую он вывез из Гранады. Раньше Алонсо, как и другие посвященные в тайну члены семьи, то есть Ибрагим, Сеферина и их предшественники, полагал, что менять содержание сновидений следует задним числом. То есть после того, как сновидец уже просыпался, он пытался снова увидеть тот же сон, но с определенными изменениями в сюжете. Теперь же до Алонсо наконец дошло, что влиять на события сновидения следует прямо по ходу его разворачивания. А для этого совершенно необходимо понимать уже во сне, что это сон.
Все это Максим продолжал обдумывать и после того, как добрался наконец домой. Открытие, сделанное многие столетия назад далеким Алонсо, теперь окрылило и его, охватив огромным воодушевлением все его существо.
Кроме того, Максим был взволнован еще одним воспоминанием. В те дни, когда в доме дяди Хосе выхаживали раненного Мануэля, Алонсо случайно увидел крошечный портрет девушки в медальоне, который саламанкский идальго носил на груди. Несомненно, это была его возлюбленная. Образ красавицы с черными, цвета вороного крыла с отливом, волосами и темно-синими глазами на нежном и в то же время решительном лице прочно запал в душу юного крещеного мавра.
Теперь он неотступно стоял и перед глазами советского подростка, переживающего свое последнее школьное лето.
Возбуждение, вызванное всеми этими открытиями, оказалось настолько огромным, что Максим так и не поспал днем.
А поспать так хотелось - в надежде как можно скорее увидеть "сказочный сон", как называл Алонсо те свои сновидения, в которых он не терял осознанности.
Но, увы, ближайшая возможность поспать намечалась у Максима не раньше, чем на следующий день.
***
- Здесь можно учиться летать, - провозгласил Виталик, указывая рукой вверх, туда, где на внушительной высоте словно парили остекленные своды перекрытий Петровского Пассажа. - Места полно, что в длину, что в высоту.
- Точно, - согласился Левка. - И ветром никого не унесет. Все же крыша имеется, хоть и стеклянная.
Старинный торговый центр, выстроенный в начале двадцатого века по проекту архитектора Шухова, соединял, подобно крытому переулку или, скорее сквозному дворцу, московские улицы Петровку и Неглинную. В этот поздний час, при тусклом ночном освещении, когда в огромном запертом здании не было никого, кроме одного студента и трех школьников, Пассаж мог напомнить все, что угодно. Нутро фантастической гигантской рыбы, дирижабль из альтернативной вселенной, при некотором усилии воображения даже чертоги подводного царя Садко. Но только не то, чем он был в дневные часы.
Впечатление не нарушали даже черные строгие гельветические буквы названий: "Мужское нижнее белье", "Верхний трикотаж", "Канцелярские товары", "Галантерея", "Книги", "Постельное белье" и так далее. Казалось, сами слова эти означают нечто совсем не то, что обычно. Две уходящие вглубь торговые линии Пассажа, галереи второго и третьего этажей, изящные мостики, - все манило какой-то воздушной венецианской таинственностью, подтверждая свое нездешнее происхождение гулким эхом и темными стеклами витрин. В ночные часы в этом внушительном произведении дореволюционной архитектуры можно было на время забыть о египетском царстве развитого социализма с его парализующими масштабами дефицита, блата и оптимистичного словоблудия.
Двоюродный брат Левы Маргулиса, чернявый маленький Виталик был студентом второго курса Московского института железнодорожного транспорта, МИИТа, того самого, где Лена Олейникова преподавала английский язык. Виталик готовился стать специалистом по проектированию мостов и туннелей. Вместе со своим однокурсником он подрабатывал по ночам сторожем в организации, обеспечивавшей охрану нескольких зданий московского центра, в том числе и Петровского Пассажа. Однокурсник частенько пропускал свою смену, сказываясь больным, и тогда Виталика выручал его кузен-старшеклассник Лева, который получал за это небольшую мзду. В этот раз Лева, полагая, что его друзья Валера Сташевский и Максим Олейников томятся, как и он, скучной свободой летних каникул в изнывающем от жары городе, предложил им скоротать вместе с ним время в Пассаже. Валера согласился приехать ненадолго, а Максим решил остаться до утра.
Предприимчивый молодой фарцовщик Сташевский быстро отыскал в подсобном помещении коробку с неполным набором шашек и настольный хоккей, в котором не хватало шайбы. В качестве таковой была приспособлена одна из шашек, и теперь маленькие плоские разноцветные фигурки с клюшками уже застыли в ожидании игры на разлинованном поле цвета матово-белого хоккейного льда.
Молодые стражи ночи расположились на лавке и стульях возле деревянного стола, около главного входа в Пассаж, ближе к Петровке.
Виталик, посмеиваясь в густые черные усы, которые, вместе с растрепанной и такой же черной бородой, старили его лет на двадцать, рассказывал о своем приятеле, кубинце по имени Вентура, который учился на его факультете вместе с целым отрядом своих земляков. Этот Вентура, услышав по телевизору куплеты Мефистофеля в переводе на русский, спросил у Виталика, кто такой "Сатанатам", и что означает выражение "правит бал".