Стебелек чувствовал, как что-то уходит из него, что-то покидает его. Но эта утрата была где-то далеко – перед разрешением вопроса о тайне его жизни все прочее отступало на второй план.
Он не помнил, сколько времени прошло, как долго он странствовал, а земля была пред очами. Только лучи солнца стали багровыми, как кровь, а земля вместо живой и отзывчивой, стала неумолимой, как камень, и холодной, как лед. Взор его потух.
Когда он очнулся, то первое, что завладело им, было целое море, океан из капелек росы. Стебелек его наполовину оказался погружен, укутан влагой – и он пил со смертельной жадностью, как умирающий путник без воды в пустыне. Он пил до изнеможения, и холодная, не такая живая, как в лесу, жидкость разбежалась по его листочкам.
Увиденное потрясло его, и токи любви заструились в воздухе, наполнив комнату незримыми надеждами. Это было самое прекрасное, что он видел в жизни. Не вымолвить того восторга и той отверженности, с которой он дарил свое тепло и любовь, даруя счастье и мечту. Между ним и той, что нюхала его и восхищалась им, будто установилась некая связь, созвучие, в котором звучали их сердца. Он искренне думал о ней и желал ей того добра и смысла, который искал сам. Он любил ее, и любовь стала тем смыслом.
День за днем, теряя силы, радовался он вместе с нею солнцу, что стало каким-то стеклянным, и буйным кронам деревьев, которые потеряли запахи и звуки. Все здесь казалось ему не живым, искусственным. Все, кроме одного – кроме того сердца, что билось в этой юной груди и еще не утеряло тот изначальный звук, импульс, что обрело при рождении, еще не стало механическим и бездушным.
В последние мгновения своей жизни он дарил ей свою любовь, не ожидая взамен ничего. Невыразимой радостью светилось его существо, но свет этот был незрим для нее среди отмирающих лепестков, ставших сухими, темно-зелеными, скрученными. Но сам он в последнюю минуту жизни, когда стебель его содрогнулся в последних конвульсиях, был живее многих живых, и смерть была не властна над ним.
Тайна его появления на свет открывалась перед ним. Завеса падала, мир погружался во мрак, но иной свет наполнял его.
Сон
– Как, разве не прекрасно чудо жизни,
живущее с тобою день за днём?
– О чём ты говоришь?
Его не вижу…
Быть может, осветить нам тьму огнём?
– Огнём? Огнём разгонишь ли?
– А чем?
– Огнём души скорее.
Ночь кутала всё в призрачное платье. Слова слетали с губ. И где-то в вышине, средь поднебесной рати, блестели искры.
– Далёкие огни…
– То души тех, которые сгорели?
Не дрогнула земля.
– Нет. Души тех, которых восхитили. Их свет не вынесла б земля – на небо поместила – не для спасения себя, но ради тех, кого родила: как страждущая мать, что молит небо о прощеньи, беззвучно сострадает непониманию сынов и дочерей, и длани тёплые с любовью всем им простирает, да мало кто внимает.
Зашумели леса. Ветры буйные промчались: кто-то тихо охнул. Но трава принесла, сохранила тот вздох.
И глаза улыбнулись, милосердно смотря.
– Вздох новой жизни, иного рожденья.
– Ради чего же?
– Людям служенье – это ль не смысл его появленья?
– Сам он не ведает о приключеньи – трудно принять судьбы приношенье.
– Судьбы ли? Что есть судьба? Не его ль это борьба зла и добра?
Крики совы раздались в тиши – облаком смерти сорвалась в ночи. Где-то раздался писк мыши последний – унёс его ветер, нездешний, неместный.
Плеснула вода совсем-совсем близко.
– Чую нутром: здесь что-то не чисто.
– Всё тебе чудится, всё тебе мнится: чисто – не чисто – тебе здесь родиться…
– Я не просил…
– … велела судьба – это ль не сила жизни твоя?!
Задумался, тихо качая главой на ветру.
Мирно проплыл лебедь в пруду.
Стало всё ясно, понятно ему. Как поутру распускаются листья, так зашуршал хвалебно камыш тот.
Радость спустилась со звёздного неба; мирно светились дерева планеты. Ночь убаюкала жителей дня.
– Мирно спите и вы все, друзья!
Склонив головы с сыновним почтеньем, в сон камыши погрузились, затихли все мненья.
Облегчённо вздохнула страданий земля: спят в кроткой радости её сыновья.