На дне казана жирная, с тыквой кашица. Наложил, поел. Бойцы сидели молча, грелись. Курбан сполоснул котелок в арыке и, возвращая его, спросил у Виктора:
— Что это ты скалишься? Будто знаешь про меня такое, чего я и сам не знаю.
Виктор повернулся к дувалу байского дома.
— Вон оттуда пару раз ханум выглядывала… И слуга глаза на нас пялит. Не тебя ли высматривают, а?
— Да брось ты! — отмахнулся Курбан. Но заметил Виктор (или показалось?) — в лицо плеснуло румянцем.
— Бросил. Слышь, Курбан, расскажи об Ялангтаге. Они вот интересуются, — кивнул на бойцов.
— Ладно. Переводи. — И повел неторопливый рассказ.
— Вот что это за святое место, — сказал в заключение. — Не зря называют Лысой горой. С ее середины и выше даже трава чайир, кошачья лапка, не растет. Только щебень шуршит. Наступишь — поскользнешься. Поскальзываться не надо: высоко, внизу камни…
Из штаба пришел комвзвода Семен Медведев, отличавшийся строгостью:
— Отбой! Что вы на самом деле!.. Утром рано вставать! Всем — спать! — скомандовал он.
Бойцы повскакивали с мест. Курбан тоже поднялся по привычке, но тут же подумал: что случится, если ненадолго остаться возле костерка? Скоро уходить. Кто знает, что там ждет!.. Остался. Палкой расшуровал угли.
Послышалось кошачье мяуканье. Из темноты возникло что-то неясное, похожее на огородное пугало. Курбан вскочил.
— Я, я! Не бойтесь!
Курбана покоробило: Намаз.
— Что тебе? Подойди ближе! — приказал он.
— Умоляю. Потише!..
«Она послала?» — подумал Курбан.
— Вас… — Намаз, присев на корточки рядом с ним, показал на опушку сада. — Вас будут ждать.
— Кто… будет ждать? — Он ещё не верил.
— Вай… Айпарча же!
— Где?
— Возле сухой вишни…
Курбан видел ту вишню. Бойцы хотели притащить ее на дрова, но Курбан убедил их не трогать, потому что вишня лежала на том берегу арыка — на земле бая. Была бы она на этой стороне — в вакуфном саду, другой разговор: этот сад, принадлежавший мечети, объявлен народной собственностью.
— Ладно, — сказал нарочито лениво, словно делая одолжение.
Намаз бесшумно исчез.
Айпарча, словно боясь быть замеченной, стояла за маленькой полуприкрытой дверью, наблюдала в щель. Прижав руку к груди, — сердце сильно стучало, — заметалась: «О аллах, не дай мне осрамиться!.. Не надо мне идти к нему!» Шало метались мысли — а сама, не замечая того, уже шла по саду.
На другой стороне арыка заметила черный силуэт. «Он! Зачем я позвала его? Чтобы надо мной посмеялся?.. — И вдруг повеселела. — А что если я вышла к нему просто так, посидеть и поболтать о всякой всячине. Пускай для них он — красный аскер… Для меня он — ученик хазрата!..»
…Курбан наблюдал за девушкой. Вот она, тяжело дыша, прижав руки к груди, подошла к орешине. В нерешительности остановилась перед арыком. Перешагнет? Нет… А тогда, днем, показалась такой смелой!
— Может, вы перейдете на эту сторону? — неожиданно умоляюще прозвучал ее голос.
Курбан вздрогнул. Это — ему. Это — она, Айпарча, зовет его! Перепрыгнул через арык, остановился возле девушки.
— Приветствую вас, — нарочито весело поздоровался он. — Вы меня звали? Вот… пришел…
— Да! — ответила Айпарча. — Я позвала. Зачем?.. Вы ведь бывали в Бухаре… Вы — красный аскер! Я ничего не могу понять… Я хочу понять…
— Был, — холодно перебил Курбан ее лепет. — Много чего произошло в Бухаре. Но как вам это понять… — Вовремя одернул себя: да ну, где уж ей, выросшей в доме бая…
— Говорите! — теперь уже Айпарча перебила его. В ее голосе угадывалось больше чем простое любопытство — искренность и нетерпение.
— Хорошенькое место для такой беседы, — стоя над арыком, сказал Курбан с нервной усмешкой. — Пойдемте под орешину, там костер. — Угадав, что девушка заколебалась и потому медлит с ответом, весело напомнил: — Ведь вы любите эту орешину… — И неожиданно для нее признался: — Я, когда был мальчишкой, любил бродить возле орешин. Страшно — и хорошо!..
Она молчала.
— Ну как? — напомнил Курбан. — Если не хотите…
— Нет, нет, — поспешно сказала Айпарча. — Напротив… А там… тепло?
Услышав это, совсем девчачье, Курбан ощутил, как темно вокруг и морозно и как трудно девушке сделать шаг к нему. Не холод — нервная дрожь от сознания недозволенности того, что она делает, била тело девушки, ей было тревожно, ей было страшно. Но еще страшнее было от того, что их встреча может прерваться, как сон.
Он протянул руку, предлагая ей опору, но Айпарча сама легко перепрыгнула через арык и, не приостановившись, пошла на зыбкий свет костра.
— Здесь скользко, — предупреждал Курбан. — Лучше обойти левее. — Голос звучал спокойно, вроде бы равнодушно, но Айпарче были приятны внимание, забота о ней, и она послушно следовала его советам.
И вот они возле костра.
Курбан торопливо разворошил угли, подбросил веток, и вскоре пламя ожило, стало светлее вокруг, от костра потянуло теплом. Пододвинул к девушке чурбак, пригласил жестом: садитесь.
Послушалась. Молча, остановившимся взглядом уставилась на искрящиеся огоньки. О чем она думала? Да все о том же! Как это нелепо — она, дочь бая, в этой черной зимней ночи сидит в безлюдье у костра — и с кем?.. А верно — с кем?.. Новая власть только и говорит: у женщин и мужчин теперь равноправие, теперь женщина может свободно разговаривать с мужчиной. Но разве и раньше, и в давние, и в древние времена девушка не могла поговорить с парнем? Разве не полюбила дочь хакана Зухра простого каменотеса Тахира? Разве не была равной среди равных поэтов-мужчин поэтесса Зебинисо?.. А новая власть твердит: только теперь равенство…
— Равенство! — произнесла вслух. — Я много слышала — и ничего не понимаю. Чего хотите вы, ваши друзья, все вы… Была такая хорошая спокойная жизнь, все было понятно, а теперь… Это как дома, там тепло, светло, и вокруг родители, родные — и здесь: темно, холодно, грязно и — ни-ко-го… Вы объясните…
— Я объясню, — хрипло проговорил Курбан. — Объясню, как могу. Только чтобы понять, надо кое-что позабыть вначале! Можете вы на минуту или на час забыть, кто вы, и что дома у вас все, как вы сказали, и к тому же еще слуги, роскошный ужин… И еще — надо вспомнить… Нет, вы этого не знаете. Я — напомню. Кем был Саид Алимхан? Эмиром! Хозяином страны! Он превратил весь трудовой народ эмирата в дойную корову… Когда истязают скотину, она мычит, ревет, кусается… А когда несчастный народ от постоянных издевательств, притеснений поднимался на защиту своего достоинства, своих человеческих прав, на его голову обрушивались «нукеры возмездия»… У скотины жизнь была лучше, чем у людей… Скотине легче: она не страдает от темноты, невежества, бескультурья и бесправия. А народ — он не скотина! Народ верит: в борьбе добра и зла верх всегда одержит добро. Скотина выживает или подыхает — народ борется! И что тогда делает эмир? Эмир жестоко расправляется с лучшими людьми своей страны— сажает в темницы, изгоняет, казнит. Так было. Вспоминать дальше?.. А дальше было вот что…
Неспешно и просто Курбан рассказал девушке о событиях в России, о том, как власть Советов стала распространяться на национальные окраины.
— Айпарча, — устало проговорил он после недолгого молчания. — Чтобы объяснить все, даже если мы до утра просидим, этого будет ничтожно мало. Да! — он вспомнил, с чего начался их разговор. — Скажите откровенно… Вы понимали, что за человек был Саид Алимхан?.. Теперь, когда знаете, — вы хотели бы, чтобы этот иблис вечно сидел на троне?
— Вы слышали о судьбе Кенагасбегим?.. — вопросом на вопрос ответила Айпарча. — Повесть о ней — знаете?..
…Это была одна из историй, которую хазрат рассказывал Курбану всегда с большим вдохновением.
Это было во времена правления одного из предков Саида Алимхана — эмира Насрулло.
В Шахрисабзе нередко бунтовал трудовой люд. Причин тому много, главная из них — непосильные налоги, налагаемые Бухарой. Когда беки Шахрисабза, стремившиеся к независимости, присоединялись к бунтовщикам, восстания принимали широкий размах. Из Бухары прибыли тысячи нукеров и с трудом их подавляли. За тридцать лет тридцать раз поднимались бунты! А что было, когда эмир Насрулло издал указ об уплате в один год налогов за семь лет! Уже не бунт, не восстание — война. Весь народ, и стар и млад, взялся за оружие. Во главе — беки из рода кенагасов.