– Матушка, – оказал он, – видно, мы так же непрошенные гости здесь, как и там, внизу! – И он кивнул головой по направлению той стороны, где жило племя зулусов. – Пойдем в Дингисвайо, там племя Умтетва защитит вас!
– Пойдем, сын мой, – ответила Унанда, – но путь наш дальний, а мы с тобой так устали, что, пожалуй, и не дойдем!
Я молча слушал и почувствовал, как сердце мое содрогнулось от жалости. Мне было жалко и женщину, и мальчика. Оба казались такими утомленными. Ни говоря ни слова моей матери, я схватил ковш и побежал к источнику. Через несколько минут я вернулся с водой. Мать моя очень рассердилась и хотела поймать меня, но я быстро промчался мимо нее и подал ковш мальчику. Тогда мать решила больше не мешать мне, но все время словами старалась уязвить женщину. Она говорила, что муж ее причинил зло нашему племени и что сердце
подсказывает ей, что он причинит еще большее зло. Так говорит ей ее Элозий[1]. Ах, отец мой, Элозий ее был прав! Если бы женщина Унанда и ее сын умерли тут же, на лугу, в этот день, поля и сады моего племени не обратились бы в голые степи и кости моих единомышленников не валялись бы в большом овраге, там, около крааля Сетивайо.
Пока моя мать говорила, я стоял молча рядом с беломордой коровой и наблюдал за происходившим. Сестренка Балека громко плакала.
Мальчик, сын Унанды, взяв из моих рук ковш, не подал воды матери. Он сам выпил две трети, и я думаю, он выпил бы и все, если бы жажда его не была утолена. Затем он подал остаток воды матери, и она выпила ее. Тогда, взяв ковш из ее рук, мальчик выступил на несколько шагов вперед, держа ковш в одной руке, а в другой короткую палку.
– Как тебя зовут, мальчик? – спросил он меня тоном взрослого.
– Меня зовут Мопо! – ответил я.
– А как зовут ваше племя?
Я назвал ему наше племя – племя Лангени.
– Хорошо, Мопо, теперь я скажу тебе мое имя. Меня зовут Чека, я сын Сенцангаконы, и мое племя зовут Амузулусы. Я тебе скажу еще что-то. Теперь я маленький мальчик, и мое племя – маленькое племя, но придет время, когда я вырасту такой большой, что голова моя будет теряться в облаках, ты будешь смотреть вверх и не увидишь ее. Лицо мое ослепит тебя, оно будет сиять подобно солнцу, а племя мое возрастет одновременно со мной и, наконец, поглотит весь мир. Слушай меня! Когда я стану велик и мое племя со мной возвеличится, тогда я припомню, как однажды Лангени отказали дать мне с матерью ковш молока, чтобы утолить жажду. Ты видишь этот ковш. За каждую каплю, которую он может содержать, будет пролита кровь человека – кровь одного из ваших единоплеменников. Но за то, что ты, Мопо, дал мне воды, я пощажу тебя, одного тебя, Мопо, и возвеличу тебя. Ты разжиреешь в тени моей славы. Тебя одного я никогда не трону, как бы ты ни провинился передо мной
– клянусь тебе в этом. Но зато эта женщина, – и он указал, палкой на мою мать, – пусть торопится умереть, чтобы мне не пришлось заставить ее желать, смерти. Я сказал!
Мальчик заскрежетал зубами и погрозил нам палкой. Мать моя молча стояла в стороне, наконец, она не выдержала:
– Негодный лгунишка! Говорит, точно большой, неправда ли? Еще теленок, а ревет, как бык!
– Я научу его говорить иначе, мальчишка, злой прорицатель! – И, спустив Балеку на землю, она побежала к мальчику.
Чека стоял неподвижно, пока она не подошла совсем близко к нему, тогда он вдруг поднял палку и так сильно ударил ее по голове, что она тут же упала. Он захохотал, повернулся и ушел в сопровождении своей матери.
Это были первые слова Чеки, слышанные мною, отец мой. Они оказались пророческими и оправдались. Последние слова, слышанные мною, тоже были пророческими и, я думаю, тоже оправдаются. Они, впрочем, и теперь уже исполнились. Во-первых, он сказал, что племя зулусов возвысится. И что же, разве это не так? Во-вторых, он предсказал, как оно падет, – и оно падет. Разве белые люди не собираются уже теперь вокруг него близ Сетивайо, подобно тому, как коршуны собираются вокруг околевающего быка. Зулусы уже не те, что были прежде.
Да, да, слова его оправдаются, и голос мой – это голос племени уже осужденного.
Но об этих других словах Чеки я скажу в свое время.
Я подошел к своей матери. Она приподнялась с земли и села, закрыв лицо руками. Кровь из раны, нанесенной палкой Чеки, текла по ее рукам и падала на грудь.
Так она сидела долго, ребенок плакал, корова мычала, как бы прося подоить ее, а я все вытирал кровь, сочившуюся из раны, пучками сорванной травы. Наконец она отняла руки от лица и заговорила со мной.
– Мопо, сын мой, мне снился сон. Я видела мальчика Чеку, ударившего меня, он вырос и стал великаном. Он гордо выступал по долинам и горам, глаза его сверкали, как молния; и в руках он держал ассегай, обагренный кровью. Вот он захватывает одно племя за другим, он топчет ногами их краали. Перед ним все зелено, как летом, позади все черно, как будто огонь сжег траву. Я видела и наше племя, Мопо. Оно было многочисленно и здорово, мужчины храбры, девушки красивы, детей я считала сотнями. Я видела его еще раз, Мопо, – от него остались лишь кости, белые кости, тысячи костей, наваленных в кучу в каменистом овраге, а он, Чека, стоит над этими костями и хохочет так, что земля трясется. После этого, Мопо, в этом видении я увидела тебя взрослым человеком. Ты один остался в живых из всего нашего племени. Ты ползал за великаном Чекой, а за тобой шли другие, великие мужи царственной осанки. Ты ударил его небольшим копьем, он упал и снова сделался маленьким. Он упал и проклял тебя! Но ты крикнул ему в ухо одно имя – имя Балеки, твоей сестры, и он испустил дух. Пойдем домой, Мопо, пойдем домой, темнеет!
Мы встали и медленно направились к дому. Но я молчал, потому что мне было страшно, очень страшно, отец мой.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОПО
Теперь я должен рассказать вам, как скоро исполнилось предсказание Чеки о смерти моей матери и как она умерла.
На том месте лба, по которому мальчик Чека ударил ее палкой, образовалось глубокая язва. Ее невозможно было залечить. В этой язве образовался нарыв, он проникал все глубже, пока не дошел до мозга, тогда моя мать слегла и вскоре умерла. Я очень любил ее и горько плакал. Вид ее тела, холодного и окоченелого, приводил меня в ужас. Как громко я ее ни звал, она не отвечала мне.
Мать мою похоронили и скоро забыли о ней. Я один помнил ее, остальные все забыли, даже Балека забыла, она была еще слишком мала. Мой отец взял себе другую жену и вскоре успокоился.
С этих пор я почувствовал себя несчастным. Братья не любили меня за то, что я был умнее их, да и проворнее бегал. Они восстановили против меня отца и он стал дурно обращаться со мной.
Но Балека и я любили друг друга, мы оба чувствовали себя одинокими, она льнула ко мне, подобно тому, как вьющееся растение обвивается вокруг единственного дерева в пустыне, и, несмотря на свою молодость, я уже вывел следующее заключение: быть мудрым – значит быть сильным, потому что хотя убивает тот, у кого в руках ассегай, но сильнее тот, чей разум руководит битвой, а не тот, кто убивает.
Я заметил тоже, что колдуны и знахари внушали страх народу – их боялись до такой степени, что, будь они вооружены одной лишь палкой, десять человек, вооруженных копьями, обращались перед ними в бегство.
Ввиду этого я решил сделаться колдуном, так как только колдун может убить одним словом тех, кого он ненавидит. Я стал изучать медицину, приносил жертвы, постился в пустынном месте, одним словом, делал все то, о чем вы уже слыхали, и многому научился. В нашем волшебстве все же есть и знание – не все ложь. Вы сами могли в этом убедиться, отец мой, иначе не пришли бы ко мне и не спросили о ваших пропавших быках.
Время все шло вперед, мне минуло уже двадцать лет, и я стал взрослым человеком. Я превозмог все, чему мог научиться один, и присоединился к главному знахарю и колдуну нашего племени. Его звали Нама. Он был стар, видел только на один глаз и считался очень умным человеком. От него я научился некоторым тайнам нашей науки и приобрел не мало знаний, но он стал мне завидовать и подставил мне ловушку.