— Снова наступает время, когда на первый план выходит основное… — повторил Альвеар.
Он налил себе коньяку, выпил залпом, лицо его ничего не выражало. В пятно света от лампы попадал только лоб Скали, его очки и курчавые волосы.
— Вы сели на то самое место, куда садится Хайме, когда приезжает. И вы тоже… носите очки. Когда он снимает свои, я не могу на него смотреть…
В первый раз в почти бесстрастном его голосе проскользнула боль, и он сказал по-французски еле слышно:
— Que te sert, ф Priam, d'avoir vйcu si vieux! [107]
Наморщив лоб, он взглянул на Скали — по-детски и в то же время затравленно:
— Нет ничего — ничего! — ужаснее, чем физическое увечье того, кого любишь…
— Я его друг, — сказал Скали вполголоса. — И я привык к раненым.
— Как нарочно, — проговорил Альвеар медленно, — против его любимого места, у него перед глазами, на этих полках — все книги по живописи, тысячи и тысячи репродукций, которые он рассматривал…
И все же, когда я завожу патефон и в комнате звучит музыка, я могу иногда смотреть на него, даже если он без очков…
Мануэль также застал военное министерство во власти догорающих свечей. Огромные и мрачные залы, стараниями последних испанских королей с аляповатой роскошью воспроизводящие стиль Карла V, были памятны Мануэлю: он видел их переполненными милисиано, которые лежали на узких диванчиках, положив револьвер у самого носа, а председатель совета министров слушал в углу крохотный радиоприемник; потом на памяти Мануэля здесь установился строгий, немного чопорный порядок, введенный Кабальеро; он и сейчас царит в этих залах, окна распахнуты, за ними измотанный город, и, кажется, кресла удивляются, когда включают свет; все лампочки горят только в приемной перед кабинетом министра, где, по-прежнему в одиночестве, все ждет майор французской армии. На лестницах свечи больше не создают эффект театрального освещения, как в тот момент, когда по ним спускались Гарсиа и Гернико; теперь они светятся красноватыми церковными огоньками, которые вот-вот уступят место полной темноте. Там и сям в сводчатом коридоре горят фонарики, такие же, как те, которые по ночам служат указателями перегороженных улиц и ручных тележек; они освещают ступени монументальной лестницы, теряющиеся в темноте.
Мануэль подходит к кабинету генерала Миахи, он наверху, под самой крышей. В коридорах, как и внизу, темно, но из-под каждой двери сочится свет. Он входит; генерала нет, но штаб хунты обороны наполовину в сборе: кто сидит, кто меряет шагами комнату, напоминающую номер во второразрядной гостинице. Командир подрывников, командир саперов, штабные офицеры Миахи, офицеры пятого полка… Из этих последних полгода назад никто не служил в армии: тот — художник-модельер, этот — предприниматель, есть еще пилот гражданской авиации, директор промышленных предприятий, два члена центральных комитетов двух партий, рабочий-металлист, композитор, инженер, владелец гаража и сам Мануэль. Еще Энрике и Рамос. Мануэлю вспомнился один милисиано: от ранений он ослеп, обе ноги были парализованы. Он явился к Асанье.
«Что вам угодно?» — спрашивает президент. — «Ничего, только пожелать вам здоровья и мужества». И милисиано удалился на костылях.
Это не совещание по вопросам обороны. Но нынче ночью всюду, где собрались люди, идет совещание. Каждый из присутствующих обрел себя в борьбе, их судьбы подобны судьбе Мануэля и судьбе Испании.
— На сколько человек приходится сейчас одна винтовка? — спрашивает Энрике.
— На четверых, — отвечает один из офицеров. Это приятель Мануэля, тот, кто был художником-модельером. Он ведает мобилизацией гражданского населения: накануне компартия призвала ко всеобщей мобилизации членов профсоюзов.
— Нужно организовать сбор винтовок, — говорит Энрике. — Винтовки павших будут сразу же передаваться в ближний тыл. Организуйте службу доставки нынче за ночь; за образец примите организацию санитаров-носильщиков.
Художник-модельер уходит.
— А как с оружием в Мадриде, нет никакой возможности добыть еще?
Теперь отвечает другой офицер:
— Даже у часовых, караульных и конвойных остались лишь револьверы, только в госбезопасности они при винтовках. Практически нынче ночью ничто не охраняется.
— Если мы потеряем Мадрид, нам грозит опасность потерять министерские кадры, руководство и министров, оставшихся в городе.
— Как обстоит дело с оборонительными сооружениями? — спрашивает начштаба Миахи.