— Третий день.
Он взглянул наконец на сиделку: маленькая, очень молодая, она была без косынки. Волосы у нее были черные и блестящие.
Она замялась.
— Мы тоже… — наконец произнесла она. — К крику раненых привыкаешь, а к крику их близких — нет: если их не вывести, оперировать невозможно.
— Барка все еще тут? — спросил Мануэль, как только крики затихли. Казалось, они навечно вселились в палату.
— Нет, рядом.
Мануэль облегченно вздохнул. Он был чувствителен к чужому страданию, но не способен выразить свое сочувствие и терзался этим неумением.
Палата, где лежал Барка, была смежная с той, из которой он вышел, и с «аквариумом». Мануэль открыл дверь и с секунду помедлил, как если бы закрыть ее за собой значило опустить крышку гроба над раненым. И он оставил дверь приоткрытой.
Барка сидел на койке. Нет, ему ничего больше не нужно. У него есть апельсины, иллюстрированные журналы. И дружеское расположение. Худо только, что его не хотят колоть морфием. Если они боятся, что он станет морфинистом — это в его-то годы! — то катись они к черту! А так как ему к ступне привесили груз — нога перебита в двух местах, — спать он не может. Если бы ему дали чего-нибудь, чтоб он мог заснуть, был бы порядок.
— И ты смог бы спать, когда…?
Мануэль намекал на стоны раненого, которые приглушенно доносились через приоткрытую дверь.
— Только не в той же палате. Не знаю, почему. Если в другой — могу. Больных, что не кричат, надо бы класть вместе. Закрой дверь: в этой палате никто не кричит…
— Кем он был? — спросил Мануэль, словно разговор о раненом снова открывал только что закрытую дверь.
— Механиком. Сначала в ополчении, потом в авиации. Бомбардиром.
— Почему он пришел к нашим?
— А к кому, по-твоему, ему еще идти, механику-то? К фашистам?
— Мог бы оставаться ни с кем.
— Ну, знаешь…
Барка поднял брови, запрокинул голову: боль возобновилась. Он опустил голову на подушку, и на его постаревшем лице снова появилось выражение неутихающей боли — запавшие глаза, черты лица, готовые в любой момент исказиться, — выражение детскости, беззащитное и полное достоинства в одно и то же время, когда страдание выявляет в человеческом лице скрытое благородство. Мануэль приметил глаза Барки еще на Сьерре. Лицо у него было самое обычное, кожа темная, темнее волос, седых усов, даже темнее глаз; выразительность ему придавали только веки, тяжелые, набрякшие, веки человека, который пережил много горького, но не смирился, а в бесчисленных морщинках, похожих на трещинки на фарфоре, угадывалась крестьянская хитреца.
— Как дела на бронепоезде?
— Кажется, хорошо, — сказал Мануэль. — Но точно не знаю, я теперь не там. Меня назначили командиром роты пятого полка[48].
— Доволен?
— Многому надо учиться…
Несмотря на закрытую дверь, они снова услышали крики.
— Этот парнишка, он был с нами, потому что был с нами…
— А ты, Барка?..
— Ну, тут полно причин…
Его лицо исказила гримаса, он попытался пошевелиться и повернулся к Мануэлю, как будто ожидая, что тот скажет.
— Тебя ничего не заставляло.
— Да ты что, я же был в профсоюзе!
— Конечно, но не активистом, тебе ничто прямо не угрожало.
— Слушай-ка, а вот тебе их штучки с филлоксерой понравились бы?
Когда-то Барка был виноделом в Каталонии, как его отец и дед. Помещики воспользовались филлоксерой, чтобы и у него отнять плоды более чем пятидесятилетнего труда.
— Ты ведь устроился, жить можно было…
По тону Мануэля Барка понимал, что тот хочет не столько спорить, сколько понять.
— Ты хочешь знать, почему я не остался в стороне?
— Да.
Барка улыбнулся, и казалось, боль придавала его улыбке своеобразный отпечаток пережитого.
— В стороне не остаются всегда одни и те же. Где и когда я был в стороне?
В «аквариуме» люди на костылях один за другим скользили мимо открытой двери.
— Однако вопрос это не шуточный, серьезный вопрос. Даже наихудший фашизм не так плох, как смерть!..
Он закрыл глаза.
— Боль в ноге посильнее обид на фашистов… И все же я…
Еще до нового приступа боли слабость остановила его жест.
— И все-таки нет, нет, несмотря ни на что, я все равно пошел бы.
Крики раненого снова донеслись до них. А он пошел бы опять? Именно об этом размышлял сейчас Барка.
— Кстати, ты меня не так уж удивил своим вопросом: когда я подумал, что… что, видно, конец пришел, там, под соснами, я начал соображать. Как и все. Может быть, не как ты, но я соображал. Могу выучиться иной раз тому, чего не знаю, постаравшись, конечно. Но вот понять, что я такое, — не очень-то. Со словами тяжко. Понимаешь меня?
48
Знаменитый пятый полк, созданный коммунистами в августе 1936 г., положил начало формированию регулярной армии республиканцев. С августа по декабрь 1936 г. в нем прошли военную подготовку от 50 до 70 тысяч добровольцев.