Гарсиа в Сьерре уже видел, как офицеры, утверждавшие, что они за республику, одобряли самые нелепые действия ополченцев и плевали им вслед, когда те уходили; видел он кадровых офицеров авиации, которые выносили из офицерской столовой свои столы и стулья, когда туда входили плохо одетые иностранные добровольцы. Но он видел также, как кадровые офицеры с неустанным терпением исправляли ошибки ополченцев, обучали, организовывали… И он знал судьбу офицера-республиканца, назначенного командиром тринадцатого уланского полка, одного из полков, взбунтовавшихся в Валенсии: он отправился в казарму принять командование, прекрасно сознавая, чем рискует: дверь затворилась, и раздался залп.
— Из ваших офицеров с анархистами никто не ладит?
— Отчего же, самые худшие — превосходно. Единственный, кого слушаются анархисты, вернее, те, кто называет себя анархистами, это капитан-француз. Они не очень-то принимают его всерьез, но любят.
Гарсиа вопрошающе поднял трубку.
— Он дает мне нелепые советы по части тактики, — сказал Эрнандес, — и превосходные по части практики.
Все улицы сходились к площади. Она отделяла осаждавших от Алькасара; поскольку Гарсиа и Эрнандес не могли пересечь площадь, они бродили по улицам, и на мостовой времен Карла V отдавалась четкая поступь Гарсиа и небрежная Эрнандеса. Площадь была видна в перспективе из каждой улочки, перегороженной матрацами либо слишком низенькой баррикадой из мешков.
Люди стреляли лежа, сгруппировавшись как попало, подставившись под огонь пулеметов.
— Какого вы мнения об этих баррикадах? — спросил Гарсиа, искоса поглядев на Эрнандеса.
— Такого же, как и вы. Но вот сейчас увидите.
Эрнандес подошел к человеку, который, судя по всему, был при баррикаде за командира: добродушная кучерская физиономия, усищи (ох, что за усищи!), мексиканская шляпа в лучшем виде, татуировка. Над локтем левой руки на резинке — алюминиевый череп.
— Надо бы поднять баррикаду на полметра, рассредоточить стрелков и расставить их у бойниц.
— До-ку-мен-ты? — прорычал мексиканец сквозь грохот ближних выстрелов.
— Как?
— Документы твои, ну, бумаженции!
— Капитан Эрнандес, командующий сокодовер-ским подразделением.
— Стало быть, ты не из НКТ. Стало быть, чего цепляешься к моей баррикаде?
Гарсиа разглядывал диковинную шляпу: вокруг тульи — венок из бумажных роз, над венком — матерчатая лента с надписью чернилами: «Террор Панчо Вильи»[57].
— Что это значит — «Террор Панчо Вильи»? — поинтересовался Гарсиа.
— И так понятно, — ответил тот.
— Ну, ясно, — сказал Гарсиа.
Эрнандес молча поглядел на него. Они пошли дальше. Изумительная песня, передававшаяся по радио, кончилась. На одной из улиц перед молочной лавкой выстроились в ряд кувшины, возле каждого лежала картонка с фамилией. Женщинам было скучно стоять в очереди, они оставляли кувшины, молочник разливал молоко, и женщины приходили забрать его, если только не…
Перестрелка прекратилась. Какой-то миг тишину дробили только шаги охраны. Гарсиа расслышал: «Как мне написала госпожа Мерсери, весьма просвещенная женщина, товарищи, они заблуждаются, если полагают, что смоют кровью рабочих позорные пятна своих поражений в Африке!» Вслед за чем из недоступной для пуль улочки послышалось шуршанье самоката.
Перестрелка возобновилась. Новые улицы, уже не простреливающиеся из Алькасара и тоже разделенные пополам тенью; в тени у дверей домов беседовали люди, одни стояли, опираясь на охотничьи ружья, другие сидели. На углу одной из улочек к ним спиною, совсем один, стоял человек в мягкой шляпе и в пиджаке, несмотря на жару, и стрелял.
Улочка упиралась в очень высокую стену одной из пристроек Алькасара. Ни окна, ни бойницы, ни единого противника. Человек методически сажал в стену пулю за пулей, вокруг него вились мухи; расстреляв всю обойму, он вставил новую. Услышав, что шаги у него за спиной стихли, мужчина обернулся. Ему было лет сорок, лицо хмурое.
— Я стреляю.
— В стену?
— Куда могу.
Он поглядел на Гарсиа тяжелым взглядом.
— У вас за этой стеной есть дети?
Гарсиа молча глядел на него.
— Вам не понять.
Мужчина отвернулся и снова стал всаживать пули в огромные глыбы.
57
Панчо Вилья (1877–1923) — мексиканский революционер и политический деятель, руководил крестьянским движением на севере Мексики в период мексиканской революции 1910–1917 гг.
Настоящее имя — Доротео Аранго, взял псевдоним Панчо Вилья в память о легендарном мексиканском «справедливом разбойнике».