«И те и другие куда решительнее, когда сходятся врукопашную, — думал Шейд, глядя в щелку между мешками и ощущая кожей лба, что ткань уже увлажнилась: шляпу он сбил на самый затылок. — Ни дать ни взять — коты».
С другой стороны, оттуда, откуда вышел первый фашистский офицер, появилось еще несколько; увидев, что площадь пуста, они заколебались. Ополченцы и фашисты, не трогаясь с места, переглядывались; за баррикаду вышло еще несколько республиканских бойцов. Шейд взял бинокль.
На лицах у фашистов — Шейд едва мог их разглядеть — он ожидал увидеть ненависть, но ему показалось, что лица скорее выражают замешательство, это впечатление усиливалось от скованности, которая чувствовалась в походке и — особенно — в положении рук и сразу же бросалась в глаза, поскольку не вязалась с аккуратными офицерскими мундирами этих людей. Ополченцы подходили ближе.
— Какое у тебя впечатление? — спросил Шейд соседа, глядевшего в щель рядом.
— Наши не знают, как начать разговор…
Людям, которые на протяжении двух месяцев пытаются убить друг друга, вступить в беседу непросто: франкистов и республиканцев разделяла не столько запретная зона площади, сколько то, что они понимали: стоит им подойти друг к другу, и начнется разговор; и потому франкисты слонялись вдоль колонн, а республиканцы держались поближе к баррикаде.
Из Алькасара выходили все новые фашисты, все новые ополченцы появлялись из-за баррикады.
— Четыре пятых гарнизона составляют гражданские гвардейцы, верно? — спросил Головкин.
— Да, — сказал Шейд.
— Посмотрите на мундиры: они позволяют выходить только офицерам.
Но это уже было неправдой. Появлялись рядовые гвардейцы, они были в треуголках из лакированной кожи и в мундирах с желтым кантом, но в белых альпаргатах.
— Сапоги все погибли от республиканских пуль, — сказал Шейд.
Беседа уже завязалась, хотя между обеими группами было по меньшей мере десять метров. Шейд раскурил трубку, пряча ее от ветра между двумя мешками, и направился к месту переговоров в сопровождении Прадаса и Головкина.
Обе группы перебранивались.
Разделенные десятью метрами, словно священной территорией, прибегая к жестикуляции, казавшейся еще нелепее оттого, что говорившие не двигались с места, они швыряли друг в друга доводы, словно гранаты.
— …потому что мы по крайней мере сражаемся за идеал, козлы несчастные! — орал кто-то из фашистов, когда Шейд подошел поближе.
— А мы за что? Может, за денежные мешки, ты, сукин сын? И вот тебе доказательство, что наш идеал выше: он для всех, наш идеал!
— Плевать мне на идеалы, которые для всех! Для идеала самое важное, чтобы он был лучшим из всех, понял, неграмотный!
На протяжении двух месяцев они целились друг в друга, а потому враждовали и сейчас — другого выбора не было. И все же…
— Скажи, по-твоему, это идеал — газами по абиссинцам? Это идеал — немецких рабочих в концлагеря? Это идеал — одна песета в день поденщику-батраку? Это идеал — бадахосская бойня[69], отвечай, лакейская душонка!
— А Россия что, идеал?
— Скажешь, нет?
— Для тех, кто там не был! Республика трудящихся! Плевать ей на трудящихся!
— Потому-то хозяева твои ее и ненавидят? Если у тебя есть совесть, я тебе скажу: все, что есть в мире самого подлого, на вашей стороне. А на нашей — все, кто за справедливость, женщины в том числе. Где ваши ополченки? Ты же рядовой, а не принц! Почему женщины на нашей стороне?
— Насчет женщин, первое дело, пускай помалкивают, понял, рогач? А свой идеал можешь держать при себе, поджигатель церквей!
— Меньше было бы церквей, незачем было бы поджигать.
— Слишком много церквей в позолоте и слишком много деревень без хлеба!
Шейд подходил к ополченцам, не без смущения замечая, что испытывает то же чувство, которое вызывали у него бесплодные перебранки парижских таксистов и итальянских кучеров.
— Кто этот парень? — спросил один из милисиано, показывая на Головкина. Шейда видели накануне с Лопесом, он уже примелькался.
— Корреспондент советской газеты.
Головкин был скуласт, лепка костистого лица была как у готических изваяний, изображающих крестьян. Шейд, побывавший в Москве, где он делал один репортаж, еще тогда заметил, что русские, только недавно вышедшие из крестьян, часто напоминают средневековые европейские изображения. «Я похож на индейца, этот русский — на землепашца, в испанцах есть что-то лошадиное…»
69
14 августа 1936 г. город Бадахос был взят легионерами под командованием генерала Ягуэ. Марокканцы и легионеры согнали на арену для боя быков от двух до четырех тысяч человек (сведения расходятся) и расстреляли из пулеметов. Пленных, в том числе раненых, перед расстрелом зверски пытали.