Итак, недавно, касаясь вопросов благочестия[679], я поминал о простоте его общения с людьми, теперь же настал черед поговорить и о более важном, ибо сильнее всего проявлял он сие качество в судилище по отношению к риторам и их подзащитным, предоставляя тем полную свободу кричать во всё горло, размахивать руками, всячески жестикулировать, поднимать друг друга на смех — иными словами, делать всё что угодно, лишь бы одержать победу над противником[680]. При этом он зачастую обращался к каждому из них так: «Друг мой!» А ведь сие обращение — ко всем, не только к риторам, — впервые употребленное ныне владыкою по отношению к своим подданным, способно пробудить к нему любовь не в пример магическим чарам! Ибо государь полагал, что величие царской власти проявляется не в том, что люди испытывают страх, хранят молчание, держат руки под плащом, стоят потупившись и глядя больше на собственные сапоги, нежели в лицо правителя, и не в том, что они говорят и ведут себя достойно рабов, а не свободных, но в том, что никто из приближенных к правителю не тщится выказать ему больше восхищения, чем другому. Даже пурпурную хламиду, каковую не носить государю было невозможно, он носил так, словно наряд сей ничем не отличался от прочих: не любовался собой, не проверял, хорошо ли окрашена хламида, и не думал, что ежели краска будет лучше, то и он от этого станет лучше, а если она будет самой лучшей, то и сам он станет тогда наилучшим. Ибо не измерял он силу власти чистотою окраски хламиды, но оставлял заботу о последней на долю красильщиков и ткачей, полагая возвысить свою власть плодотворностью размышлений и пользою от них городам и через это возвыситься самому. Остался на его голове и золотой венок, ибо так судили боги, — а почему так, о том лишь богам ведомо, ибо сам он не раз порывался снять с головы своей золото, но запрет был сильнее его.
Сие золото напомнило мне и о золотых венках, кои города посылали ему через послов, — один тяжелее другого: один в тысячу статиров[681], другой в две тысячи, а третий еще больше весом. Он же, пожурив послов за размеры венков, ибо хорошо понимал, что не без труда добываются средства на таковые подарки, постановил, чтобы вес венков не превышал семидесяти статиров[682], полагая, что почет от любого венка одинаков, а искать выгоду в величине почестей — дело корыстолюбцев. И гонцы, кои доставляли сии законы и многие другие указы, кто с не меньшим, а кто и с большим пылом так упорно отрекались от награды за свои труды, что не принимали даже и тех даров, что им приносили добровольно. Вот какую опасность сулили недобросовестные поборы, ибо всякому было ясно, что стяжатель не сможет сокрыться и неизбежно подвергнется каре. Так слава достойного государя не посрамлялась ничтожеством слуг его.
И покуда он был занят этими делами, голодающий народ, сойдясь на ристалище, поднял глас[683], ибо неблагоприятная погода нанесла вред урожаю, а богачи — городу, не давая в общее пользование многолетние запасы и сохраняя высокие цены на хлеб. Тогда государь, собрав земледельцев, ремесленников, торговцев и всех остальных, кто определяет цены на всякие товары, посредством закона принудил их блюсти в этом меру и сам в соответствии с законом первым отправил на рынок пшеницу из своих запасов. Однако вскоре прознал он, что градоначальники, поступая вопреки закону, его хлебом пользуются, а свой укрывают. Всякий, кому неведомы тогдашние обычаи, ожидает услыхать тут о копье, мече, огне да воде — ведь подданные, воюющие с собственным царем, сего, как видно, заслуживают. Ибо что это, если не война, хотя и без оружия, когда царю нарочно оказывают неповиновение, перечат там, где возможно содействовать, а все законы, о коих он печется, любым способом стремятся обойти? Итак, всякий властитель поступил бы по справедливости, учинив и названную расправу, и обойдясь еще суровее, и обрушился бы на своих обидчиков подобно удару молнии. Государь же, и в остальных делах сдерживая свой гнев, и в этом его одолев, отказался от надлежащего наказания, ограничившись даже не тюрьмою, а одним лишь ее названием, так что никто из начальствующих лиц не переступил тюремного порога. И сие легкое и быстрое наказание завершилось еще до наступления ночи, ибо едва одни стражники приводили туда заключенных, как другие тотчас их отпускали. Те уж и отобедать успели, и отдохнуть, а государь всё не находил времени ни на то, ни на другое. И те радовались, что избежали наказания, а он скорбел о том, чему их подверг, говоря, что сильно обижен на город за то, что тот вынудил его прибегнуть к подобным мерам. И хотя наказание сие было весьма мягким, государь почитал его слишком суровым и даже чрезмерным. Ибо не дожидался он, пока кто-то из друзей осудит его за содеянное, но сам корил себя за сей поступок, и не оттого, полагаю, будто наказанные были невиновны, а оттого, что негоже, как он думал, подвергать таковому градоначальников, хотя бы те и нарушали закон.
680
682
683