Именно Николай направлял поток посетителей во временный офис, предоставленный в распоряжение Линкольна на втором этаже капитолия штата. После выборов их число резко возросло. "Они стекались к нему в таком количестве, - пишет Бенджамин П. Томас, - что гостиницы и пансионаты Спрингфилда были переполнены, а их переполнение размещалось в спальных вагонах".3 Объем почты также стал обременительным, и Николаю разрешили взять одного из своих друзей в помощники. Так, в возрасте двадцати двух лет, Джон Хэй начал свою долгую карьеру на государственной службе.4
Наряду с назойливым воем соискателей должностей и их рекомендателей, приходили письма и визиты от многих партийных лидеров, предлагавших свои советы, особенно по двум вопросам - назначению кабинета министров и кризису отделения. Очень рано Линкольн, видимо, решил, что широко представительный кабинет более важен, чем доктринально сплоченный. После нескольких месяцев работы над этой задачей ему удалось достичь определенного баланса между бывшими вигами и бывшими демократами, между радикалами и консерваторами, между выходцами с Востока и Запада (хотя ему не удалось привлечь к работе никого из тех, кто считался истинным южанином). Еще одним свидетельством его желания включить в свою администрацию все основные фракции Республиканской партии стало то, что в итоге Линкольн заполнил четыре из семи постов в кабинете министров четырьмя людьми, которые были его главными конкурентами в борьбе за президентскую номинацию. Но все эти вопросы решались медленно и с большим количеством сопутствующих слухов и неразберихи. Когда 11 февраля, более чем через три месяца после избрания, он уезжал из Спрингфилда в Вашингтон, официально было объявлено только о двух назначениях: Уильяма Х. Сьюарда на пост государственного секретаря и Эдварда Бейтса на пост генерального прокурора.5
Первые важные решения Линкольна на посту избранного президента были, по сути, негативными. Он отказался выступить с каким-либо публичным заявлением, направленным на умиротворение Юга, и в частной переписке на сайте дал понять, что выступает против любого компромисса, связанного с отступлением от республиканской платформы. Его мотивы были изложены в письме от 16 ноября редактору из Сент-Луиса:
Я не могу сказать ничего такого, чего бы я уже не говорил и что не было бы напечатано и доступно публике. . . .
Я не имею права менять свою позицию - об этом не может быть и речи. Если бы я считал, что повторение принесет хоть какую-то пользу, я бы его сделал. Но я считаю, что оно принесет только вред. Сепаратисты как таковые, полагая, что встревожили меня, будут кричать еще громче.6
Сотни посетителей и авторов писем навязывали ему свои взгляды. Турлоу Вид и Дафф Грин (неофициальный эмиссар президента Бьюкенена) были, пожалуй, самыми заметными сторонниками умиротворения; Гораций Грили, Уильям Каллен Брайант и Салмон П. Чейз были среди тех, кто взялся укрепить его решимость против того, что Грили назвал "еще одним мерзким компромиссом".7 Он внимательно слушал, но есть все основания полагать, что он уже самостоятельно принял решение.
Некоторые лидеры республиканцев предупреждали его, что любая "уступка" Югу, вероятно, будет означать развал партии. Несомненно, это соображение сильно бы повлияло на Линкольна, если бы он был настроен на компромисс, но так как он не был настроен, нет достаточных оснований утверждать, что он сознательно предпочел спасти свою партию, а не страну.8 Критическими элементами в принятии решения на этом этапе были его собственное прочтение кризиса и его собственное представление о роли, которую он должен сыграть. Сильные эмоции пронизывали его размышления на эту тему, а порой и доминировали над ними. Здесь больше проявлений гордости и гнева, больше признаков самосознания, чем на любом другом этапе карьеры Линкольна. (Знаменательно, что именно в эти месяцы междуцарствия он произвел самое значительное изменение в своей внешности, отрастив бороду). Он казался почти невротически чувствительным к тому, чтобы произвести впечатление "слабости", "робости", "подхалимства" или "трусости" - все это его слова. Он считал, что публичные заявления о своем консерватизме могут подтолкнуть "смелых плохих людей" к мысли, что они имеют дело с человеком, которого можно "запугать чем угодно".9