Но мысль о лотерее вызывала у Огюста отвращение, и, когда Пруст протянул ему сто лотерейных билетов, сказав, что, если ему удастся их продать, это поможет делу, он подумал: «Какому делу?» Как только Пруст отошел к «Гражданам», Огюст швырнул билеты в камин.
При тусклом освещении фигуры шести граждан казались серыми и мрачными. Но в полумраке группа представилась Прусту еще более драматичной, и его охватило волнение. От них так и веет самопожертвованием. Эти люди были олицетворением Франции. Он сказал с не свойственной ему горячностью:
– Огюст, надо, чтобы их видели все!
– Да, – согласился Огюст.
– Значит, вы не против лотереи? Поколебавшись, Огюст кивнул; искусство стоило любых жертв.
9
Лотерея оказалась успешной. 3 июня 1895 года, почти через десять лет после того, как город Кале заказал памятник, состоялась церемония открытия, и это событие праздновалось всем французским народом.
Огюст сидел на трибуне для почетных гостей и досадовал, что она загораживает «Граждан» от все увеличивающейся толпы. Он был недоволен местом, отведенным для «Граждан». Он хотел, чтобы скульптуру установили в самом центре старого города, перед старинным зданием городской ратуши на площади Д'Арм, что соответствовало бы настроению мученичества, которым был проникнут памятник. Но городские власти настояли на установке памятника на площади Ришелье, у нового городского сквера. Не удовлетворяла его и высота пьедестала. Он создавал «Граждан» с расчетом, что они будут стоять почти вровень с землей, на плите в фут высотой, чтобы жители города ощущали свое единство с героическими предками. А муниципалитет вознес их на пьедестал высотой в пять футов под предлогом, что иначе никто не сможет рассмотреть скульптуру. Не нравилась ему и узорчатая решетка вокруг группы[108]. И теперь, когда работа была закончена, он понял: Буше был прав,«Граждане» обошлись ему в значительную сумму денег.
Пруст шепнул, возвращая его к действительности:
– Лотерея прошла с огромным успехом. Кале и министерство добавили всего несколько тысяч. И Общество решило продлить срок завершения «Бальзака», возможно, на год.
Власти города окружили Огюста большим почетом. По прибытии в Кале за день до церемонии Родена сделали почетным гражданином города. К этому событию выпустили «Золотую книгу», посвященную истории шести граждан и скульптуре Огюста Родена. Но Огюст был мрачен. Он не мог понять отношения горожан к памятнику. На торжество пришли целыми семьями, на детей шикали, и они явно скучали, а Огюсту очень хотелось объяснить детям значение подвига «Граждан»; он видел, что представители власти, устроившие торжество, притупили интерес детей к памятнику. По мере того как восторженное славословие пришло к концу, толпа смолкла, словно никто не хотел нарушать покой своих бывших сограждан. Но смешавшись с толпой, Огюст понял, что причина молчания совсем в другом.
Люди смотрели на группу «Граждан», как на самих себя. «Граждане» были простые люди – люди, которых они понимали и знали так же хорошо, как друг друга. И при этом каждый из «Граждан» был своеобразен и неповторим, каждый жил своей особой жизнью и был отличен от других. Зрители все теснее окружали памятник, напряженно всматриваясь в группу, словно «Граждане» стали для них собратьями, покоренными, но не покорившимися, страдающими, но не сломленными; они шли на смерть, но шли по доброй воле.
Какой-то любопытный ребенок протиснулся вперед, чтобы потрогать руками главного героя – Эсташа де Сен-Пьера, не живой ли он, но решетка помешала. Огюсту хотелось обнять ребенка, его злила эта глупая решетка.
Другой мальчик хотел пощупать узловатые мускулы, сжатые кулаки. А когда третий перелез через ограду, вскарабкался на плиту, заглянул в глаза «Гражданам» и заплакал, это совсем растрогало Огюста.
Огюст подошел к памятнику; толпа раздвинулась, уступая ему дорогу. Все молчали. Он стоял, смотрел на простых людей и чувствовал их уважение и любовь. В этот момент все они были французами и гордились этим; они были частью всего человечества.
Мысли Огюста были нарушены пронзительным свистком паровоза. Поезд ждал его, вспомнил он. Они спешили к вокзалу в экипаже мэра, и он был очень тронут, когда Каррьер сказал:
– Нужно было увидеть «Граждан» вот так, на просторе, чтобы понять, чего ты добился. Ты сделал их нашими живыми соотечественниками.
Глава XXXVII
1
В июньский воскресный день Огюст в счастливом настроении после торжественного открытия памятника вернулся к работе над глиняным этюдом головы Бальзака; он работал один в мастерской на Университетской, когда в дверях появилась его сводная сестра Клотильда. Он еле узнал ее – она страшно постарела; от той хорошенькой девушки, которой она была когда-то, не осталось и следа – жалкое, измученное существо. Она держалась развязно, но Огюст почувствовал, что это только маска, скрывающая отчаяние. Толстый слой румян покрывал ее лицо, брови были сильно подведены, прическу украшала накладка из чужих волос; уродливая, узкая, полосатая, как зебра, юбка обтягивала ноги. Огюст вспомнил прежний красивый смуглый цвет лица Клотильды, прекрасные черные волосы, и ему стало грустно.
Он никак не мог прийти в себя от удивления, тщетно пытаясь скрыть, как сильно потрясен. Она сказала:
– Я увидела твое имя на киоске у площади Карусели. Напечатанное вот такими буквами. Вначале не могла поверить, что это ты, на объявлении о лотерее. Но вспомнила, как ты еще мальчиком любил рисовать, и купила пару билетов. Они ведь стоят всего франк. Но мне не понравилось вино, которое я выиграла. Дрянное, одна вода.
Огюст не спросил ее, чем она занималась эти годы. Что бы она ни делала, это не пошло ей на пользу.
И тут Клотильда сказала: – Ты выглядишь куда старше, чем я ожидала.
Огюст никогда не говорил людям, что они стареют. Он молчал, но его лицо по-прежнему выражало удивление.
– О, я понимаю, мой приход для тебя неожиданность. Мне пришлось нелегко. Я побывала в Сен-Лазаре. И не раз. И еще в других местах. У меня отобрали билет.
Итак, Папа оказался прав, печально подумал Огюст.
– Мне очень жаль, – сказал он.
– Не стоит меня жалеть. Папа ведь это предсказывал.
Огюст промолчал.
– Но если бы Гастон не бросил меня, когда я ушла из дому… – Она передернула плечами. – Поздно теперь. Ну а как Мари?
– Она умерла. Много лет назад. Вскоре после твоего ухода. – И хотя это было в далеком прошлом, на глаза его навернулись слезы.
– Она не хотела терять со мной связь, но из этого ничего не вышло.
– Да. – Перед ним снова предстало овальное, с мелкими чертами лицо Мари, он вспомнил ее рыжеватые волосы, темные, простого фасона платья, – она любила белые воротнички и кружева, но в те времена кружева для них были роскошью. К горлу подкатил комок.
– А как Мама? – Мама была ее мачехой.
– Она умерла, когда я был в Бельгии, двадцать четыре года назад.
– Ты не против, если я навещу ее могилу?
– Могилы нет. У них не было денег на отдельную могилу, а в те дни было столько покойников-это произошло вскоре после Коммуны. Может, хочешь побывать на могиле Папы?
– Нет.
– Ведь он твой отец.
– Какой он мне отец. – Она впервые внимательно оглядела мастерскую и увидела, как много в ней скульптур. – Ты действительно теперь такой знаменитый, Огюст? Мой маленький братец Огюст.
– Да как сказать… Обо мне говорят, я получаю заказы, а вот до сих пор в долгах. Она помолчала, потом спросила:
– У тебя есть семья?
– У меня есть обязанности.
– А дети?
– Не стоит об этом…
– Неужели ты все еще бедный? Ведь лотерея собрала столько денег!
– Я из них ничего не получил. Все ушло на установку и отливку памятника.
– А сколько же у тебя денег? Он спросил в ответ:
108
Родена всегда огорчало, что памятник был водружен на высоком постаменте. Лишь после смерти скульптора постамент был заменен и «Граждане Кале» установлены почти на земле, так, как он задумал.