«Тетя…»
«Опять! Да перестань ты, ради Бога, так меня называть. Ты оскорбляешь во мне женщину!» «Ладно. Прости».
«Я знаю: ты привык, чтобы перед тобой унижались… Но мне сладостно склониться перед тобой… Мой повелитель. Хочешь? Я встану на колени. Я простерлась ниц».
«Да брось ты. Этого еще не хватало».
«Чего же ты добиваешься?»
«Да ничего…»
«Ты хочешь, чтобы я пошла и донесла? Какая мысль, х-ха! — и она трагически расхохоталась. — Чтобы я пошла куда надо и сказала, что У тебя живут сосланные кулаки».
«Иди доноси…»
«Ты этого хочешь. Ты этого добиваешься. Да, я пойду. Влюбленная женщина способна на все. И никакой Семен Кузьмич, никакой Ефим-чук тебе не поможет. Сядь… Расскажи мне, как у вас с ней…»
«Да ведь она тебе все рассказала».
«Что она может рассказать? Толстозадая дура. Нет, — сказала Раковая Шейка, — можешь благодарить Бога, я честный человек. Другая на моем месте… но я поступлю иначе. Я убью себя. Сейчас, на твоих глазах».
«Валяй…»
«Ты, может быть, еще не видел. Это память любви… Во времена первой, ранней юности, когда я была неопытной девочкой, когда мне было шестнадцать лет… он мне его подарил. Когда-нибудь, сказал он, этот кинжал тебе пригодится».
«Дай сюда. Он тупой».
«Можешь быть спокоен. У меня хватит силы вонзить его в грудь. На это у меня силы хватит!» «Ладно, поговорили и…»
«Нет!!! Не отворачивайся. Ты видишь… я на все готова».
«Слушай, — проговорил Бахтарев, — понимаешь? Как бы это объяснить. Я не расположен».
«О-о… Предоставь это женщине. Современная женщина не ждет, когда ее будут просить. Ждать милостей от природы… о нет! Взять их — наша задача! Современная женщина сама идет навстречу своему долгу, гордо и смело идет навстречу наслаждению. Ты еще не знаешь, что такое наслаждение… Сейчас я покажу тебе каплю моей крови, и желание вспыхнет в тебе… Разве ты не знал, что ничто так не разжигает желание, как кровь?»
Она держит перед собой свое оружие — вероятно, нож для разрезания книг, — и разноцветный капот ползет с ее плеч.
«Ты видишь: я вся перед тобой… Какая есть, другой не надо… Молчи. Не сопротивляйся. Дай мне твою руку, я осыплю ее поцелуями. Молчи. Ни слова. О, я хочу тебя видеть… Не мешай мне. Предоставь все женщине. О, какие холодные руки… Дай мне согреть их… положи их сюда. Обе положи. Обе! Мой спящий, мой снежный богатырь… Я разбужу тебя… Не сопротивляйся… ну? Ну?.. Ты забыл, как это делается? Я сказала, не сопротивляйся! Прочь все мысли. Думай только об этом. Думай об этом, да, да, да. Думай об этом, об этом…»
34. Любимец женщин
Странным образом о русском человеке подчас бывает трудно сказать, кто он такой. И когда же? — в наше время, когда общество уже достигло той степени зрелости, при которой место человека под солнцем всецело определяется его должностным положением. Другими словами — когда все модусы бытия носят государственно-должностной характер, когда возраст, образ жизни, психология, способ добывания пищи и даже способ обманывать государство — все есть должность. Всяк сверчок знай свой шесток. Это народное изречение отнюдь не следовало понимать в том смысле, что-де не суйся куда не положено. Напротив, оно означало, что за столом у нас никто не лишний, что у котлов с мясом каждому отведено его место, и пускай не для каждого припасено золотое блюдо — алюминиевая миска и ложка найдутся для каждого.
Управдом — это была должность, и квартиросъемщики — должность; и ученики средней школы были на свой лад государственными служащими, как были ими директор и педагоги, и Орден Интеллигенции, и рабочие, и колхозники, и банщики, и пенсионеры, вообще весь народ, представлявший собой, так сказать, коллективную должность. То же можно было в конце концов сказать и о гражданах, посещавших двор, хоть они и выглядели последними могиканами частного предпринимательства: все они — и разносчики экзотических товаров, и слепые певцы, и искатели жемчуга, «лазавшие», по выражению Любы, по помойкам, — заняли свое место в штатном расписании общества, будучи в некотором роде должностными лицами с обратным знаком. Тем удивительнее было существование в нашем доме человека без должности.
«Где же он числится?» — спрашивали люди и разводили руками.
И можно понять упреки добрейшего Семена Кузьмича, за которыми скрывалось не столько осуждение, сколько недоумение: в самом деле, как удавалось Толе Бахтареву нигде не работать, никем не числиться? Оставался единственный ответ: статус любимца женщин, видимо, и был для него положением в обществе. К несчастью, само общество, или, что то же самое, государство, в лице его представителей, включая управдома, участкового милиционера Петра Ивановича, дворника Болдырева и прочих, вплоть до всемогущего Ефимчука, не признавало этот статус легальным. Каковы бы ни были подлинные источники существования гражданина в этом обществе, он обязан был прежде всего числиться. О смысле этого слова у историков нет единого мнения; во всяком случае, оно не представляло собой математическое понятие, производное от слова «число», а скорей всего означало «числиться работающим», другими словами, получать хлеб за государственным столом, из государственных рук, а не чьих-либо иных. Закон этого общества, начертанный над вратами будущего, гласил:
«Кто не числится, тот не ест».
Между тем Анатолий Самсонович Бахтарев ел и пил, не будучи ничем обязан государству. И даже бравировал своей независимостью, ибо не прилагал необходимых стараний к тому, чтобы замаскировать свой статус. Он жил как живется, и государство странным образом разрешало ему жить, разрешало пользоваться своими благами, дышать государственным воздухом — смесью азота, кислорода, углекислоты, инертных и кишечных газов, пользоваться местами общего пользования, лестницей, двором и проч., — разрешало или, по крайней мере, соглашалось (quousque?..[11]) закрывать на это глаза, что и повергало в изумление управдома, хотя, как мы знаем, не кто иной, как управдом, покрывал Толю. И то, что высшие руководители проявляли такую снисходительность, даже внушало ему определенное уважение к Бахтареву. Это уважение было даже больше, чем если бы Толя Бахтарев был «как все».
«Артист, — говорил Семен Кузьмич, — вот артист, а?»
Мысль, которую он хотел выразить с помощью этого не переводимого ни на какие языки слова, была следующая: я тружусь с утра до вечера, покоя не знаю. Там крыша протекает, там штукатурка валится; там притон устроили, танц-пляс по ночам. Только успевай управляться, и никто спасибо не скажет. А тут человек живет на всем готовом, лежит на диване и в потолок плюет. Даже носки ему эта дура штопает, только что на горшок не сажает. За что ему такая привилегия?
«Ты можешь мне объяснить?» — задавал вопрос управдом.
Ответа не было.
«За что его бабы любят?»
Вера пожимала плечами. В самом деле, за что?
35. Сколько бы мы ни возмущались этой профессией, она не исчезнет
Профессию любимца женщин не следует путать с древним, хорошо известным из литературы амплуа соблазнителя. Мы имеем в виду европейскую литературу, ибо, вообще говоря, соблазнитель есть принадлежность западного образа жизни, тогда как любимец женщин — фигура российская. И дело тут не в том, что западный охотник за женщинами расчетлив, активен, изобретателен, а русский бабник ленив, следствием чего может стать существенная разница в статистике побед. А в том, что самый термин «победа» к нашему случаю совершенно не подходит. Скорее, следовало бы говорить об обратном: о разрешении одержать над собой победу, о сдаче без боя и мирном вступлении войск в страну, которой грозит распад и хаос. Как и соблазнитель, любимец женщин наделен прельстительной силой, она пронизывает вас, едва лишь этот человек появляется на пороге, отряхивает шапку от снега, расстегивает ветхое пальто и поднимает на вас синие глаза, шальные и беспомощные, глаза вечного подростка; но в магнитном притяжении этих бесприютных глаз нет ничего демонического. Любимец женщин обладает непостижимой способностью действовать на женские железы, вырабатывающие жалость. Насколько известно, этот гормон имеет другой химический состав, чем гормон страха и сладостно-жутковатого ожидания, который вырабатывается в присутствии соблазнителя.
10
Nil sine magno vita labore dedit mortalibus. - Нам, смертным, жизнь ничего не дает без труда (лат.) — Гораций, «Сатиры», кн. 1, сат. 9.
11
Quousque? (лат.) — Доколе? Слово, с которого начинается знаменитая речь Цицерона против Катилины.