Печататься Константин Воробьев начал в середине пятидесятых годов, сперва в провинции, затем в Москве, и не где-нибудь, а в "Новом мире", где появиться в ту пору мог писатель не просто сложившийся, но и владеющий "крепким пером".
Он долго и трудно шел в литературу, его рукописи громили московские рецензенты в журналах и издательствах, громили беспощадно, изничтожающе, я потом узнал их, этих "закрытых" рецензентов, - громили они и меня, и в конце концов убедился, что это в большинстве своем несостоявшиеся писатели-теоретики, все и вся знающие про литературу, но не имеющие писательского дара.
Чтобы существовать самим в литературе, кормиться - им надо было оборонять себя и свое утепленное место и в первую очередь обороняться от периферийной "орды", от этих неуклюжих, порой угловатых и малограмотных, но самостоятельных и упорных, жизнь повидавших мужиков. Имеющие за плечами институтское или университетское образование, они какое-то время успешно справлялись с нашим братом, сдерживали на "запасных позициях", но когда их "скрытая оборона" была прорвана, они взялись трепать нас печатно, и доставалось нам все больше за "натуралистическое видение жизни", за "искажение положительного образа", за "пацифизм", за "дегероизацию", за "окопную правду", которую один и ныне процветающий писатель назвал "кочкой зрения", хотя сам "воевал", между прочим, в армейской газете и что такое окопы, представлял больше по кино, да и самое войну наблюдал издалека.
В особенности досталось за "окопную правду", за "натуралистическое" изображение войны и за искажение "образа советского воина" писателю Константину Воробьеву.
Но у периферийных писателей той поры, в первую голову у бывших воинов, - доподлинных фронтовиков-окопников - в конце концов образовалось своего рода товарищество, которое, как правило, начиналось с переписки, с заочного знакомства.
И мы прекрасно понимали и были единодушны в том, что когда читателя долго кормят словесной мякиной, пусть она, мякина, и о войне, у него, у читателя, появляется голодная тупость и малокровный шум и звон в голове.
Читая послевоенные книги, смотря некоторые кинофильмы, я не раз и не два ловил себя на том, что был на какой-то другой войне. (К. Воробьев уверял меня в том же.) Да и в самом деле: как иначе-то думать, если вот под песню "Клен зеленый" воюют летчики, даже не воюют, а выступают на войне: "Парни бравые, бравые, бравые!.." И так вот красиво выражаются: "Война дело временное, музыка - вечна!" И-и... взмах руки: "Кле-он кудр-рявый!.." - летят вверх эшелоны, цистерны, - "р-рас-кудр-рявый!" - и лупит в хвост удирающему фрицу краснозвездочный сокол, аж из того сажа и клочья летят! Еще раз: - "Раскудр-рявый!.." - и в землю врезается бомбовоз, разбегаются ошеломленные враги, все горит, все бежит - и как-то в кинотеатре я тоже заподпрыгивал на сиденье, и в ладоши захлопал вместе с ребятишками школьного возраста - до того мне поглянулась такая разудалая война.
Или вот еще: смертельно раненная девица поет романс: "Ах, не любил он, нет, не любил он..." - и палит из автомата по врагам, палит так много, что уж в рожке немецкого автомата не сорок, а вся тыща патронов должна быть это она, под романс-то, "красивая и молодая" заманивает фашистов в темь леса, на неминучую погибель. А там, на некиношной-то войне, на настоящей, дяди баскетбольного роста, как штангист Алексеев телосложением, раненные в живот (редко кто с этим ранением выживал), криком кричали "маму", и уж срамотища сплошная - доходило до того, что просили, умоляли: "Добейте, братцы!.."
Конечно, при подобном, до конца так и не избытом "творческом климате" и чудесах искусства и литературы писателям вроде Константина Воробьева было тяжело жить и работать.
Повторяю: у даровитого человека судьба была, есть и будет отдельная. У да-ро-ви-то-го! Возьму на себя смелость заявить, что у Константина Воробьева не только жизнь, но и творческая судьба была не просто отдельной, но исключительной!
Примерно к середине шестидесятых годов творческое братство писателей-фронтовиков, быть может, и неширокое, но стойкое, приобрело уже заметные очертания. Бывшие истинные вояки, пришедшие в литературу почти все одинаково трудно, прорвали сопротивление окопавшегося в лакировочной литературе "противника". Об этом непростом и нелегком становлении тогдашней молодой литературы даже нынешняя, вроде бы все знающая критика помалкивает, а стоило бы ей вместо того, чтобы перемалывать молотое, хвалить хвалимое, поинтересоваться архивами хотя бы того же Константина Воробьева и почитать ответы из столичных изданий - удивительные бы документы они для себя открыли!
Но чем периферийщиков больше игнорировали, оттирали и унижали, тем они жадней и привязчивой следили друг за другом и, прежде чем пожать руку собрата по войне, зачастую уже досконально знали его творчество, вступали в переписку, поддерживали, как могли, иногда и печатно. Но и требовали друг от друга будь здоров, ибо хорошо знали: чтоб нам утвердиться и устоять в литературе, нужно работать в десять, в сто раз больше тех, кто учился, самоусовершенствовался, наполнял свой культурный уровень в ту пору, когда мы дрогли в военных окопах, потом боролись с разрухой и нуждой.
Для меня был и остался до сих пор главным судьей в литературе мой лучший друг Евгений Носов, с которым мы познакомились и сошлись в Москве на Высших литературных курсах. Если мой рассказ или повесть "показались" Носову, он признал и принял новую вещь - можешь тогда смело тащить ее в любой журнал, в любое издательство. Нежный, внимательный, добрый человек, он становится совершенно беспощадным, когда дело доходит до творчества, и требует с тебя так же, как и с себя, ибо по себе знает: чтобы выбиться в люди нам, много недобравшим в образовании, надо работать. Нам надо писать и отделывать свои произведения так, чтобы никаких там "прений" не было насчет "качества продукции", чтобы редакторы и другие деятели литературы морщились, называли нас "густопсовыми реалистами", но отправляли бы рукопись в набор, потому что деваться-то некуда. Не надо забывать и такой фактор: в пору нашего становления как литераторов умами вовсю властвовала так называемая "исповедальная" литература, против которой я лично ничего не имею - она хотя бы уже тем полезна, что вызвала ответную реакцию и ускорила приход литературы иной, так называемой "деревенской прозы". От нас в ту пору никто не взял бы в печать произведения, написанного на уровне: "он сказал, она сказала". И посейчас никто таковых от нас не возьмет. Но уже по другим причинам, по причинам высокой требовательности, утверждению которой в немалой степени способствовало военное поколение писателей.