Пока он этого не сказал, надежда еще была. Теперь Джеймс сам бросился в пропасть, к краю которой его подтолкнули враги.
Он впал в уныние.
В эти одинокие недели Джеймс часто представлял себе разговоры с Джонсоном, попытки убедить его в своей правоте, что в текстах всё — таки больше Оссиана, чем Макферсона, что он создал истинное произведение искусства, которое будут помнить тогда, когда имена и Оссиана, и Макферсона будут в далеком прошлом, но Джонсон не приходил.
Однако, все каким-то образом обошлось.
О Макферсоне поговорили — поговорили, но постепенно новые скандалы отвлекли просвещенное общество. Его книги даже выиграли от всего произошедшего: теперь их покупали не только ценители культуры и следователи моды, но и любители скандалов. Джеймсу претило, что его считали лжецом, но льстило, когда на его тексты смотрели и спрашивали себя: так это все — таки написал Макферсон или Оссиан?
Он ощущал, что в отношении к нему публики что-то изменилось. Появилось то ли снисхождение, то ли принятие за своего. Джеймс чувствовал себя грязным, когда уходил с встреч, и не терпел смех — ему всегда казалось, что смеялись над ним. Даже маленькие статьи перестали ему удаваться, не говоря уже о стихах и поэмах. Джеймс планировал заняться политикой.
— Он почти убил меня и даже не смотрит в мою сторону, — сказал Джеймс Блэру, когда Джонсон оказался на одном вечере с ними.
— Помилуйте, Джеймс. Вы не мертвы.
— Литературно я мертв.
— Прекратите. Все очень ждут ваше следующее сочинение. Вы, возможно, самый знаменитый человек на Британских островах.
Джеймс ничего не ответил.
— Жизнь продолжается, как ни удивительно. — Блэр похлопал его по плечу. — Кстати, я Вам никогда не говорил… Ведь Оссиан, он очень хорошо написан, очень хорошо. Ну, до свидания.
Джеймс почувствовал, будто ему дали пощечину, но спокойно сказал:
— До свидания, Блэр.
“Вот и Блэр не верит…”
Оставшись один, Джеймс присоединился к самой громкой компании, натянуто улыбнулся и вступил в разговор о свежих литературных происшествиях.