Он снова делает паузу.
— Во-вторых, мне не нравится, что вы задействовали наркоманов. С наркоманами надо быть очень осторожным. Они удобны тем, что их легко завербовать и ещё легче держать в подчинении. Но они непредсказуемы. Это отребье.
— К несчастью, нам всегда приходится использовать для своих целей подобное отребье, — позволяю я себе заметить.
— Да, это неизбежно, — соглашается шеф. — Но всё же даже в этой среде есть разные. Наркоманы — худшие из них. Вот теперь от одного вам уже надо избавляться!..
— Это нетрудно. Если только вы согласитесь с моим предложением.
— Я вынужден его принять. Вы ставите меня в такое положение, что я волей-неволей должен, что называется, отдать вам свою дочь в жёны.
— Весьма сожалею… — пытаюсь вставить я.
— Нисколько вы не сожалеете. Это пустые слова, — прерывает меня шеф и добавляет: — А проводника и в самом деле совсем освободите. — Он встаёт, давая мне понять, что разговор окончен, и я тоже встаю, хотя мне хочется коснуться ещё одной темы.
— Судя по газетам, мою африканскую историю опять раздувают, — всё же осмеливаюсь сказать я.
— Раздувают, — подтверждает шеф. — И притом не в вашу пользу.
Он снова устремляет на меня свой вроде бы безучастный взгляд.
— Однако я советую вам не слишком переживать из-за этой истории и беречь свои нервы для дальнейшей работы. Пока что мы сдерживаем стремление некоторых людей рыться больше, чем нужно, в вашей биографии… А будущее зависит от вас. Если операция закончится успешно… Победителей, как известно, не судят!
* * *Шеф исчезает где-то внутри виллы, а я остаюсь в компании какого-то смуглого субъекта в маленькой комнатке возле прихожей, потому что, прежде чем покинуть эти места, мне надо провернуть ещё одно дельце.
Раздаётся негромкий звонок, и я вижу на экране стоящего на столе маленького телевизора парня с гитарой.
— Это ваш человек? — спрашивает смуглый.
— Да.
Смуглый нажимает на какую-то кнопку, и я вижу, как парень входит через автоматически открывшуюся дверь в сад.
— Вы могли бы его помыть. Внизу есть ванная, — замечает смуглый.
— Боюсь, что он начнёт плакать и слишком громко кричать: «Ой, мамочка!» — отвечаю я и выхожу.
Я встречаю лохматого на аллее, и мы усаживаемся с ним на скамейку под деревьями.
— Вы принесли мне дозу? — спрашивает гость.
— Я вам принёс много доз, но сначала работа, а потом удовольствие.
И я объясняю ему его задание.
Он слушает вполуха, и я вынужден его предупредить:
— Если вы будете думать о чём-то своём, — говорю я, — пока я тут трачу свои силы на объяснения, то можете быть уверены, что никаких доз не будет.
— Я всё слышал и всё запомнил, — возражает он. — Вагон будет стоять в тупике…
— Да, вы его сразу узнаете по надписи. Когда человек, о котором я вам говорю, откроет дверь, вы скажете: «Я пришёл от Старого». А когда войдёте, направьте сразу же вот это ему в лицо и нажмите на спуск.
С этими словами я протягиваю парню маленький пистолет.
— И чем же заряжена эта зажигалка? — презрительно спрашивает он.
— Будьте спокойны, не морфием, но тем не менее уснёт он на десять минут. Этого достаточно, чтобы вы взяли его бумажник, обыскали карманы и багаж. Если вы найдёте какие-нибудь бумажки с записями, любые, — тоже возьмите. Потом без паники и не слишком торопясь тем же путём вернётесь, возьмёте такси и велите таксисту отвезти вас к скверу возле маяка. Там вас будет ждать моя секретарша.
— Я всё слышал и запомнил. — повторяет парень. — А теперь дайте мне ампулы.
— Вот вам небольшой аванс, чтобы вы не были к вечеру как тряпка!
Я лезу во внутренний карман пиджака и достаю две ампулы.
— Остальное получите от моей секретарши после того, как выполните своё задание. Тогда уж хоть травитесь, хоть подыхайте!
При этих ободряющих словах я встаю и делаю знак парню последовать моему примеру.
— И оставьте где-нибудь эту гитару, — говорю я. — Вы же идёте не серенады петь…
* * *Я ожидал, что Мэри согласится выполнять свою часть задания с обязательными возражениями и недовольной миной, и потому отложил наш разговор на конец обеда, когда полный желудок своей медленной спокойной работой отчасти снимает нервное напряжение. Однако она всё в том же состоянии безразличия или апатии выслушивает мои наставления.
— …Сядете на скамейку поближе ко входу в сквер, чтобы видеть, когда он придёт. В это время, как мне говорили, там бывает пусто. Вы боитесь?
— Даже если боюсь, какое значение это имеет для вас? — спрашивает равнодушно секретарша.
— Для меня, может, и не имеет, а для работы имеет. Отдайте ему упаковку, которую возьмёте в моём чемодане, и уходите. Вот и всё.
— Может, ему нужны деньги.
— Ему дали достаточно денег. Единственное, что ему нужно, — это морфий. Отдайте ему ампулы и возвращайтесь в отель.
Мы молча допиваем кофе, и я стараюсь убить время, рассеянно наблюдая за пёстрой публикой ресторана — старушки в шляпках с вуалетками, приползшие, может, из Мэриленда, а может, из Пенсильвании, пенсионеры английского происхождения с палками и крашеными усами, семейные пары из Скандинавии с бесцветными лицами, совершающие долгожданное своё путешествие по Востоку, и разные прочие экземпляры этой скучной туристской фауны, которая только мешает нормальному дорожному движению во всём мире, таскаясь туда — сюда.
Потом мы, всё так же молча, поднимаемся в номер, и каждый уединяется в своей комнате и на своей постели, а я использую эти часы после обеда, чтобы подремать и просмотреть газеты, которые накупил утром.
— Уже семь… — объявляю я наконец, встав в дверях между нашими комнатами. — Неплохо бы нам поужинать.
— Ужинайте один. Я не хочу есть.
Мэри лежит на кровати, повернувшись ко мне спиной, и даже не даёт себе труда переменить позу.
— Как хотите, — говорю я. — Не забывайте, однако, что ровно в восемь вы должны выйти отсюда.
Она не удостаивает меня ответом, и я с некоторым облегчением спускаюсь одни в ресторан, потому что мне не хочется портить себе ужин лицезрением её скорбной физиономии.
Внизу то же сборище, только в вечерних туалетах. Я бы просто запретил таким путешествовать, но не эта проблема занимает меня в данный момент, а точнее, ничто меня не занимает, потому что в такие мгновенья, когда должно решиться что-то очень важное, у меня внутри как бы наступает пауза, я чувствую себя лёгким и свободным от забот и живу только этим мгновеньем — острым бодрящим вкусом золотистой ракии, свежим запахом зелёного салата, солёным влажным дуновением морского воздуха и всеми маленькими радостями этой проклятой жизни.
Потом я опять возвращаюсь в номер, располагаюсь поудобнее в кресле, стоящем в углу возле торшера с роскошным абажуром, и снова листаю газеты — в этих толстых газетах всегда найдётся что-нибудь, что ты не успел прочитать и что поможет тебе скоротать время.
Ровно через час дверь стремительно распахивается, и в комнату не входит, а врывается Мэри. Лицо у неё бледное, вытянутое, на нём проступают первые признаки близкой истерики.
— Вы поднялись на лифте? — спрашиваю я, встревоженный тем, что с этим расстроенным лицом она прошествовала по всей длиной лестнице мимо стольких людей.
— Он мёртв! — выкрикивает она вместо ответа.
— Кто мёртв? — удивлённо спрашиваю я.
— Этот, с гитарой… И тот другой тоже… Оба мертвы.
— Садитесь, — говорю я, обеспокоенный. — И соблаговолите говорить потише. Допускаю, что действительно случилось нечто страшное, но это не повод для того, чтобы поднимать панику во всём отеле. Садитесь, — повторяю я, — возьмите себя в руки и расскажите мне всё подробнейшим образом, может, необходимо принять какие-то спешные меры.
— Меры! О каких мерах вы тут болтаете, когда они оба уже мертвы! Мертвы, понимаете?!