Это случилось, когда я был в последнем классе и чувствовал себя уже зрелым мужчиной, хотя иногда и сомневался, можно ли считать себя настоящим мужчиной, если ты никогда не был наедине с женщиной. Женщина, впрочем, была налицо, и я часто видел её в окне соседнего дома в десяти метрах от нашего, но всё-таки десять метров слишком большое расстояние, чтобы можно было утверждать, что ты познал женщину.
Домик точь-в-точь как наш, с таким же миниатюрным садиком перед ним, стоял в длинном ряду одинаковых домиков, обставленных внутри в таком же пошлом мещанском стиле. Владелице его было лет сорок, и, как моя мать, она была разведена. Разница заключалась только в том, что помыслы моей матери были всё ещё связаны с бывшим мужем, а помыслы соседки — с будущим. Как по раз и навсегда составленному расписанию, она посвящала свои утренние часы домашним хлопотам, а послеобеденные — отдыху и заботам о своей внешности: приняв ванну, она лежала на диване или критически разглядывала свою фигуру в большом зеркале. Фигура у неё была, так сказать, старомодная, то есть не соответствующая сегодняшней моде на женскую худобу. Но в её просторной комнате всё было старомодным — мебель с плюшевой обивкой, лампы с шёлковыми абажурами и картины на стенах. Картин висело много или мне казалось, что много, поскольку у нас их вообще не было. Одну я помню до сих пор, потому что на ней были нарисованы полуобнажённые женщины, хотя на переднем плане, к моему сожалению, изображён был полуобнажённый мужчина. Мужчина как бы бежал к зрителям, полуобнажённые женщины и ещё один или двое мужчин летели за ним по воздуху, и всё это называлось «Запоздалое раскаяние», из чего можно было заключить, что герой убегает от своих воспоминаний о тех, кого он бросил или убил.
По роковому стечению обстоятельств, я ходил в школу утром, а после обеда сидел в своей комнате и посему имел возможность наблюдать за соседкой, когда она занималась не домашними делами, а своей внешностью. Моя мать каждый день, кроме пятницы, когда у неё был приёмный день, поспав немного после обеда, уходила до вечера к своим приятельницам, чтобы продолжить с ними бесконечную беседу на тему: «Бегство этого подлеца», беседу, которая продолжается, наверное, и по сей день. Так что я имел полную возможность наблюдать в полутёмном прямоугольнике окна сцены в доме напротив.
Часто наблюдать было нечего, потому что соседка не проводила всё своё время в гостиной, тем не менее я, склоняясь над учебниками, обязательно время от времени поглядывал в окно в ожидании, что там появится одетая, полуодетая или совсем обнажённая полная её фигура. И когда она появлялась, я осторожно приближался к тюлевой занавеске и, слегка отодвинув её, погружался в созерцание.
Но, видимо, я не очень хорошо соблюдал меры предосторожности, потому что однажды, когда я читал в саду, соседка через ограду сказала мне:
— Генри, почему вы всё время заглядываете в моё окно? Что вас так интересует?
— Мне очень нравятся ваши картины, — глупо ответил я — её вопрос застал меня врасплох.
— Неужели? — спросила она с какой-то особенной улыбкой. — Но их вряд ли можно разглядеть издалека.
После этого она разрешила мне разглядеть их вблизи. Для меня это была неожиданная и чудесная возможность, поскольку мне давно хотелось изучить получше тех самых полуголых женщин с картины «Запоздалое раскаяние». А самое неожиданное было то, что помимо этих женщин мне удалось изучить и другую — из плоти и крови — и вкусить Великое блаженство на её пышных телесах.
Через два дня всё повторилось, и я замирал от счастья, что мне выпала редкая удача стать так быстро настоящим мужчиной и обладать этой роскошной женщиной, которая тогда была для меня ни много ни мало как Женщиной с большой буквы.
На протяжении пяти месяцев я весьма регулярно посещал домашний музей, среди экспонатов которого, кроме вышеупомянутого «Запоздалого раскаяния», были другие поучительные полотна. А потом всё кончилось, вроде бы не сразу, но вместе с тем очень быстро, и соседка перестала меня пускать в дом, извиняясь за то, что у неё нет времени, что она занята, а вскоре я открыл секрет этой загадочной перемены — под вечер в соседнем доме стал появляться какой-то пожилой тип лет сорока с серьёзной физиономией и явно серьёзными намерениями, так как он входил открыто, решив, очевидно, занять место исчезнувшего мужа.
И я понапрасну торчал за тюлевой занавеской — окно гостиной почти никогда не открывалось. А по вечерам в темноте я бродил вокруг дома с другой стороны, где была её спальня и где окно с пёстрой занавеской светилось допоздна, с тоской и злобой представляя, что происходит сейчас в комнате, и это мне было нетрудно, потому что сам я не раз испытал то же самое с этой толстой потаскухой.
Однажды, увидев, что входная дверь открыта, я вошёл прямо в гостиную-музей и уселся там с твёрдым намерением получить ещё раз причитающуюся мне долю Великого блаженства.
— Что ты тут делаешь, Генри? — без, особой теплоты в голосе спросила хозяйка, заглянувшая в комнату.
— Жду… жду вас, — пробормотал я.
— Напрасно ждёшь, мой мальчик, — заявила она как-то обидно покровительственно. — Вообще забудь то, что было, и не надоедай мне больше.
— Но я… я… хочу вас, — произнёс я смущённо и тем не менее настойчиво.
— Надо же! Стоит ему меня захотеть, и я должна тут же ложиться! А ну, убирайся!
Но поскольку я не сдвинулся с места, она схватила меня за руку, стаскивая со стула:
— Ты что, не слышал, что я сказала? Что ты себе воображаешь, мальчишка? Ты думаешь, что если я разрешила тебе несколько раз поползать по мне, то ты имеешь на меня право! Уходи и больше не появляйся здесь!
И она вытолкала меня вон теми же самыми белыми полными руками, которыми так хорошо умела обнимать.
Но я уже тогда был из тех, кто не прощает, и, обезумев от злости, пообещал себе отплатить ей, а так как не мог придумать другого способа, то рассказал всё матери, хотя не любил с ней откровенничать. Она выслушала меня с разинутым ртом и принялась охать и ахать, сокрушаясь, что подлая соседка совратила её мальчика, и вообще мать очень близко к сердцу приняла всё это и пошла трубить обо всём соседям, а соседи, в свою очередь, с радостью восприняли эту новость и распустили уже такие сплетни, что тип с серьёзной физиономией чуть было не переменил своё серьёзное решение относительно брака. Но в конце концов соблазнительная самка перевесила худую молву, по крайней мере, на весах пожилого кандидата в мужья, так что моя победа оказалась не полной, но всё же это была победа!.. А через несколько месяцев я уехал учиться в спецшколу и забыл о своём любовном огорчении, первом и единственном, вызванном тоской по женскому телу, а не по одной, единственной женщине…
И всё же рана порой ныла, наверное, её бередили врезавшиеся в память случайно брошенные слова: «Если я разрешила тебе поползать по мне»… Я уже говорил, что был мал ростом, но, может, забыл добавить, что я таким и остался, во всяком случае, в глазах других, себе же я не кажусь низкорослым с тех пор, как стал носить ботинки на высоких каблуках. Сегодня, правда, я полагаю, что не нужно никаких высоких каблуков, что рост не имеет никакого значения и что Наполеон вряд ли был выше меня, и вообще умные люди чаще встречаются среди низких, чем среди высоких, которые часто наделены высоким ростом за счёт ума. Но когда-то, особенно в детстве, маленький рост был самым большим унижением для меня и причиной самых больших моих мучений, ведь рослого мальчишку не затолкаешь в шкаф…
Много раз я даже думал, что именно этот душный и тёмный шкаф виной тому, что я остался таким маленьким. Конечно, я не сидел всё время в нём, но, вероятно, когда я впервые испытал ужас перед замкнутым пространством и тем, что задохнусь в нём, что-то внутри меня оборвалось, и я вдруг перестал расти.