– Но Ариэль не Леон, – сказал Мишель.
– Сегодня утром пазл сложился – как мне это удалось, понятия не имею. На иврите Ариэль означает «лев Бога», короче говоря, Леон. У многих евреев есть и еврейское, и нееврейское имя. В двадцатые годы скрипача по документам зовут Ариэль; в начале тридцатых он становится Леоном, возможно, в связи с ростом антисемитизма. Легче всего получить о нем дополнительную информацию, направив запрос в Яд ва-Шем[26] в Иерусалиме.
Я чувствовал, что должен добавить что-нибудь еще, словно все эти расследования в попытке узнать хоть что-то о жизни Ариэля Вальдштейна намекали также на предмет, на первый взгляд, совершенно неважный, однако, я знал, все-таки неявным образом относящийся к делу, пускай и связанный лишь с течением времени и воссоединением возлюбленных. Я почти догадывался, куда могут привести мои домыслы, но не хотел копать глубже из страха, что Мишель и сам уже думает о чем-то подобном. Он не поднимал эту тему, и я тоже, но был уверен, что такая мысль пришла ему в голову.
В то воскресное утро мы вместе приняли душ, а потом через черный ход, которого я раньше не видел, вышли прогуляться. Казалось, все в деревне знают месье Мишеля, а потому с нами то и дело кто-нибудь здоровался. Он отвел меня в не очень презентабельное с виду кафе на углу улицы, но, едва мы вошли внутрь, я тут же почувствовал себя в тепле и безопасности. Кафе было заполнено людьми, которые припарковали свои машины или грузовики и зашли выпить чего-нибудь горячего перед долгой дорогой. Мы заказали две чашки кофе и два круассана. По соседству с нами сидели три девушки лет тридцати и жаловались на мужчин. Мишель подслушивал, а потом улыбнулся и подмигнул мне. Мне это понравилось.
– Мужчины ужасны, – сказал он одной из девушек.
– Просто кошмар. Не понимаю, как вам по утрам не стыдно смотреть на себя в зеркало.
– Это нелегко, но мы стараемся, – ответил Мишель.
Раздался хохот. Официант, услышавший разговор, сказал, что женщины лучше мужчин, а его жена лучше всех в мире.
– Почему? – спросила одна из девушек, которая все время собиралась зажечь сигарету, но так и не решалась.
– Почему? Да потому что она сделала меня лучше. И, позвольте заметить, со мной такое совершить могла только святая.
– Ах, значит, она святая.
– Давайте не будем преувеличивать. Кому нужна святая в постели?
Все засмеялись.
После кофе Мишель вытянул под столом ноги, казалось, в высшей степени довольный своим завтраком.
– Еще кофе? – предложил он.
Я кивнул. Мишель заказал еще два кофе. Мы ничего не говорили.
– Три недели, – вдруг сказал он, возможно, чтобы заполнить паузу. Я повторил его слова. Потом он вдруг взял меня за руку. Я не убрал ее, но чувствовал себя неловко, поскольку заведение было заполнено людьми, сгрудившимися у барной стойки. Мишель, должно быть, почувствовал мое смущение и руку отпустил.
– Сегодня снова будут играть Бетховена, – сказал он, как будто, не говоря прямо, пытался уговорить меня пойти на концерт.
– Я думал, мы уже договорились о свидании.
– Ну, я не хотел принимать это как данность.
– Перестань!
– Ничего не могу с собой поделать.
– Почему?
– Потому что внутри меня по-прежнему живет подросток. Иногда он произносит несколько слов, а потом прячется – потому что боится спросить, потому что думает, что, если он спросит, ты засмеешься; потому что даже простое доверие ему дается нелегко. Я стесняюсь, я боюсь, я старый.
– Не думай так. Сегодня мы почти раскрыли тайну. Нам всего-то нужно спросить виолончелиста, помнит ли он Ариэля. Может, и не помнит, но в любом случае мы его спросим.
– Разве это вернет моего отца?
– Нет, но может сделать его счастливым, а значит, и ты будешь счастлив.