Зачем он все это говорит? Почему я слушаю?
Вероятно, ужас отразился на моем лице. Верховых погладил меня по плечу.
— Не бойся, роднуша! Он теперь не дотянется до нас. Кончилось его время. А?
Ни единого слова не могу вымолвить. Какая-то сила лишила речи. Слушаю, и мороз прошибает позвоночник.
— Кончился временщик. Испустил дух. Дутое величие обернулось прахом. Прахом станут и мраморные, бронзовые статуи, монументы. В прах превратятся доклады, указания, изречения.
Не для моих ушей такие речи. И не для моего сердца, по-прежнему преданного Сталину. Надо бы уйти. Но не решаюсь — все-таки фронтовой друг. Партийный поручитель.
— Своей смертью Хозяин принес стране больше пользы, чем всей долгой жизнью, — продолжал Верховых.
Слова его звучат кощунственно. Так бы мне следовало и сказать. Но вместо этого я засуетился и, оглядываясь на дверь Колонного зала, пробормотал:
— Пойду я… Я здесь не сам по себе… специальный корреспондент «Огонька». Освещаю.
— Иди, роднуша, иди. Освещай! Затемняй! Рыдай! А? На память подарю тебе стихи, написанные здесь, у его подножия. — И Верховых засунул в карман моего пиджака сложенную вчетверо блокнотную страницу. — Прочти на досуге.
Я вернулся на свой пост.
Тихий, печально-сосредоточенный течет людской поток. Лица, лица, лица. Исплаканные. Исстрадавшиеся. Осиротевшие. И на каждом вопрос: «Как же мы будем жить без него? Что с нами будет?»
Я чувствую то же. Но мысли мои о другом. Лезу в карман, достаю сложенный вчетверо лист бумаги, вырванный из блокнота. Разворачиваю, читаю:
«Не розы красные на смертном одре. Кровь людская горит на топоре…»
«В гробу — душегуб, наших судеб Хозяин. В гробу — тысячеликий, тысячерукий Каин».
«Не так бы хоронить Хозяина! Не в позолоченном мундире, а в зековском рубище. В вечной мерзлоте. На лагерном кладбище».
Поскорее свернул бумажку, сунул в карман и со страхом взглянул на засыпанный цветами постамент.
Неподвижна мертвая голова, не шевелятся губы, а мне слышится:
«Отнеси куда следует бумажку. Покайся! Не сделаешь этого — сотру в порошок! Бог шельму метит. Не зря, нет, не зря сдирал я с тебя шкуру…»
Иссяк людской поток. Погасли люстры. Музыканты упаковывали в футляры инструменты. Появились женщины в спецовках, пожарники в касках, брезентовых робах. Пора и мне.
…Дома, прежде чем поставить чайник на конфорку, я сжег злополучную бумажку. Бумага горит, а то, что написано, не подвластно огню.
Через две недели после похорон Сталина редакция «Литературной газеты» напечатала программную передовую статью, написанную, как говорил мне Борис Агапов, ее главным редактором Константином Симоновым. Называлась она «Священный долг писателя».
И какой же был наш долг по Симонову? На этот вопрос отвечал абзац передовой: «Самая важная, самая высокая задача, со всей настоятельностью поставленная перед советской литературой, заключается в том, чтобы во всем величии и со всей полнотой запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина».
По словам того же Агапова, члена редколлегии «Литературной газеты», Никита Сергеевич Хрущев в тот же день, как вышла в свет газета, 19 марта, позвонил в редакцию, чтобы высказать главному редактору свое державное негодование по поводу «священного долга писателя». Симонова на месте не оказалось. Охваченный гневом, Хрущев позвонил в Союз писателей его секретарю Суркову и в резких тонах, с нескрываемой злобой осудил выступление главного редактора писательской газеты и потребовал немедленно снять его с работы за то, что неправильно понимает и толкует, в чем состоит священный долг писателя.
Вот такие горячие, обжигающие пироги. Нежданная-негаданная новость. Не только всесоюзного масштаба, но и мирового. Выходит, мой фронтовой друг, старый большевик Верховых Василий Мефодьевич приобрел в лице Никиты Сергеевича своего единомышленника. Надо думать, что Хрущев и в Политбюро и среди членов ЦК тоже имеет единомышленников. И народ, наверное, поддержит главу партии. Партии, которой верил всегда.
Ну а я? В чем я вижу свой священный долг? Быть верным правде — правде жизни. Писать и впредь книги о рабочем классе. Но теперь я засомневался, доступна ли она мне, вся правда жизни?
В июле восемьдесят девятого в «Известиях» ЦК КПСС опубликовано заявление Василия Мефодьевича Верховых, направленное в свое время в Комиссию партийного контроля. Журнал № 7 на странице 114 печатает такие строки:
«Сообщения о возможной фальсификации итогов голосования при выборах на XVII съезде партии впервые появились в печати в 60-х гг., когда стала широко известна трагическая судьба многих делегатов XVII съезда. Ее разделили и члены центральных органов партии, избранных на этом съезде: из 139 членов и кандидатов в члены Центрального Комитета партии было репрессировано 108 человек. В опубликованной 7 февраля 1964 г. в «Правде» статье Л. С. Шаумяна «На рубеже первых пятилеток» к 30-летию XVII съезда партии, в частности, утверждалось, что против кандидатуры И. В. Сталина голосовало более 300 делегатов съезда. С тех пор версия о фальсификации итогов выборов на XVII съезде ВКП(б) неоднократно всплывала как в статьях историков и публицистов, так и в художественных произведениях. Причем такое голосование объяснялось стремлением делегатов XVII съезда сместить И. В. Сталина с поста Генерального секретаря ЦК ВКП(б) и заменить его С. М. Кировым.
Основным источником, питавшим эту версию, были устные и печатные выступления делегата XVII съезда от московской парторганизации В. М. Верховых. Он утверждал, что, будучи членом счетной комиссии съезда, знал об уничтожении тех бюллетеней, в которых кандидатура И. В. Сталина была вычеркнута. В архиве сохранилась докладная записка В. М. Верховых в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС от 23 ноября 1960 г., в которой он писал: «Будучи делегатом XVII партсъезда… я был избран в счетную комиссию. Всего было избрано 65 или 75 человек, точно не помню. Тоже не помню, сколько было урн — 13 или 15… В голосовании должно было участвовать 1225 или 1227. Проголосовало же 1222. В итоге голосования… наибольшее количество голосов «против» имели Сталин, Молотов, Каганович, каждый имел более 100 голосов «против», точно теперь не помню… но, кажется, Сталин 125 или 123».
Москва гудит слухами. В один день со скоростью молнии многомиллионное население столицы узнало благую для всех весть: вчера в Большом театре в правительственной ложе среди членов Политбюро не оказалось Лаврентия Берия. Хороший признак. Нет, он не заболел. Не уехал отдыхать на Черноморское побережье. Говорят, репрессирован. Утверждают, что его арестовали не генералы с Лубянки, сотрудники государственной безопасности, а генералы-фронтовики во главе с маршалом Жуковым. И заключен будто бы он не во внутреннюю тюрьму Лубянки, а в бывшее бомбоубежище штаба Военного округа. И охраняют его офицеры противовоздушных сил Московского гарнизона.
Слухи подтвердились по всем статьям. Берия осужден. Высшая мера наказания за бесчисленные злодеяния, за незаконные репрессии, за расстрелы сотен и сотен тысяч ни в чем не повинных людей.
Актив парторганизации Союза писателей ознакомлен с обвинительным заключением. Ужасен список преступлений человека, бывшего долгие годы правой рукой Сталина в Политбюро, в Совнаркоме, в Совете Обороны, в НКВД — КГБ.
А что же Сталин? Знал он или не знал, что вытворял его друг-соратник, главное доверенное лицо во всех державных делах?
На этот вопрос отвечает доклад Хрущева на закрытом заседании XX съезда партии.
Все знал Хозяин, где и как действовал Берия. Ни единого своего кровавого дела не начинал без благословения Сталина.
Вот как закончилась эпоха Сталина. Вот как его божественный образ, образ «величайшего гения всех времен и народов» на наших глазах превратился в страшилище, какого еще не видел мир.