Вот один телефонист, пальцы которого застыли диске для набора номера. На его излишне длинной шее виден был комок, застывший на полпути между горлом и нутром. А глаза! Глаза, в которых плавали льдинки, с надеждой и, одновременно, безнадёжностью взирали на Столыпина. Разум, чьи отблески лучились во взгляде, знал: "Всё кончено. Всё потеряно. Им висеть на фонарях". Но где-то там, не в сердце даже, а в чём-то более важном и менее телесном, обреталась надежда: "Мы победим!". Этим людям, на самом деле, правда-то и не была нужна - эти были из тех, кому нужна вера.
Что ж...Если им нужна вера...Вера в то, что они ...
"Нет, вера в то, что мы сможем победить" - одёрнул себя мысленно Столыпин, а вслух произнёс:
- Государь надеется на нас. Подвести его мы не можем. Только он сам или Бог могут отозвать нас с нашего поста, с нашей службы. И пока мы служим государю и нашей стране, мы сможем всё. Я верю. Мы одержим верх, успокоим столицу и обеспечим этим победу над германцем на внешнем фронте. Мы покажем, что главарям, выпущенным из "Крестов", не поколебать воли правительства. Я клянусь, что мы сделаем это.
Он знал, что там, в толпе, не только выпущенные на волю заключённые и чернь самого худшего слова - духовная. Не только озлобившиеся от ничегонеделанья, сутолоки, жуткой скученности и оставшиеся без командования немногочисленных офицеров солдаты запасных батальонов, по недоразумению звавшиеся гвардейскими полками - из гвардейцев там практически никого и не было. Не только студенты, едва ли не половина из которых разорвала всякое общение с семьёй, упивающееся рассказами о сверхлюдях и женихах, насилующих упавших в обморок невест, и по собственным заявлениям начавших блуд с двенадцати-четырнадцати лет. Там были и профессора, которые только в силу моды превозносили революцию. Там были матери, дети которых подолгу, может быть, днями ждали, когда те купят хлеб. Рабочие, которых выкинули на улицу и, следовательно, на войну, в одну ночь фабриканты. Там были разные люди. И всё же все вместе они сейчас хотели уничтожить машину государства, которая одна только лишь собирала вокруг себя тот же самый народ, тех же самых людей. Остановись эта машина - и фронт разорвётся, враг заполонит страну, война будет проиграна, а на улицах начнётся резня. А потому люди, которые сейчас в порыве громили эту машину, вскоре пожалели бы о содеянном...Это было очень странно и нелогично. Но это - было...
И сейчас, похоже, Столыпин был одним из тех немногих, кто встал на пути между толпой и государством, между Петроградом - и самой Россией...
Интермедия первая
Нары. Именно они первым делом бросались в глаза впервые сюда зашедшему. Не толпы людей, изнемогавших от скуки и зверевших от страха отправиться на фронт, в мясорубку или окопную вшивокормку. Не хмурые офицеры-инвалиды, предпочитавшие в упор не замечать развала в запасном батальоне. Не сновавшие туда-сюда "штатские", которых здесь вообще не должно было быть. Именно нары. Три этажа, серые до черноты матрацы, нацарапанные на пер екладинах пожелания товарищам, царю и енералам. Вокруг этих циклопических сооружений вертелся весь мир этих казарм. А тем вечером им оказалось суждено стать очагом вспыхнувшего пожара. Хотя...Кто же в этом мог сомневаться, если нары стали символом тупого ничегонеделанья и, одновременно, призраком опасности отправиться на смерть?..
В ту ночь даже храпа не было слышно. Кажется, даже спящие прислушивались к тихому, но уверенному голосу старшего унтера Кирпичникова. Занимавший нижнее место на нарах, он усиленно втолковывал в головы взводных мысли, столь же простые, как горящий фитиль. Вот уже не первый день, не без помощи добрых людей, он продумал каждое своё слово.
Пригнувшись, скорее по привычке, выхватывая взглядом то одного, то другого из нахмурившихся взводных, тех, кто с ним пришёл с Путиловского, он чеканил слово за словом. Те вонзались в головы и уже оттуда не выходили.
- Хлеб. Все наши хлеб просят. Ерём, ты сам говорил, что маму видел, как в цепи стояли. Помнишь её лицо, а? Она, небось, кричала, чтобы ты стрелял, так, что ли? - при этом Кирпичников рубанул воздух рукой.
Свистя, она разрубила время пополам, на до и после.
- Ну...Нет...Смотрела так...Глаза на мокром месте...Прижала котомку...- растерялся тот самый Ерёма.
Днём он стоял в охранении. Толпа не буянила, вроде бы даже смирно себя вела, повезло: стрелять не приказали. Но на душе всё равно кошки скребли. Ладно бы их на германцев пустили, то понятно...Но чтоб по своим стрелять? Это где же видано? А ещё там мама была...
- Полной котомкой, видать? - нахмурился Кирпичников.
Ерёма ничего не ответил: только опустил глаза.
- Вот. А нас завтра туда поведут снова. И мы будем стрелять. А оно нам надо? Ты вот будешь, Ерёма, в мать свою стрелять? А ты, Федь, в сестрёнку пустишь пулю? А ещё кто-то из наших говорил, что видел брата младшего, с курсов. Вот завтра мы будем по ним стрелять. Хотите? Я - нет, не хочу. И предлагаю завтра никуда не идти. А если поднимут - пусть сами идут на этот свой фронт! Вы со мной? Вы со мной?! - Кирпичников чеканил каждый звук.
Первым кивнул Федя, Фёдор Марков, тоже из унтеров. Выросший на Финляндской стороне, сам из "нобелевцев" - рабочих "Людвига Нобеля", - он видел десятки, сотни знакомых лиц в толпе. И в них он будет стрелять? В тех, кто роднее командира? В тех, с кем ходил стенка на стенку? Кто прикрывал от ударов? Кто давал послед ний рубль взаймы? Да ни за что! И точно так же думали все те, кто слушал Кирпичников а в тот вечер.
Утром их подняли за час до положенного времени. Повсюду сгрудились вокруг унтеров солдаты. Кто-то кивал, кто-то бубнил: "Вот затеяли-то...Нет...Что-то будет! Если сделаем - дорога на каторгу, а то и в петлю!". Если кто-то думал слово вставить поперёк, то его пинали в бок, и он замолкал. Уже через полчаса запасники набросились на патронные ящики, запасаясь патронами впрок. Из сумок выкинули всякую дрянь, ну навроде положенных по уставу платков, и заполнили доверху огнеприпасами. Тяжесть их успокоительно давила на сердца запасников. Чем больше патронов: тем больше веры в то, что на петлю не пошлют. Почти никто не говорил. Слышались только нервные смешки да подзуживания. Кирпичников обходил бойцов и унтеров, вселяя уверенность в то, что выходить никак нельзя! Силой их не взять, кто ж на такую ораву набросится? В последнее верилось с трудом. Нужно было спаять солдат, а ничего лучше, чем кровь, ещё никто для этого не придумал.
Засветло, ровно через минуту после шести, в казарму прибыл штабс-капитан Лашкевич. Позади него ещё двое офицеров, помощники по учебной части.
- Урраа!!! Урра-а-а-а! - громогласно разнеслось под сводами.
Но это был не радостный приветственный возглас - в этом крике чувствовался надрыв, боль, смешанная с неуверенностью. А ещё намётанный глаз увидел раздувшиеся от тяжести патронные сумки, а у солдат в передних рядах топорщившиеся нагрудные карманы. Так не приветствуют командира. Лашкевич почувствовал неладное. Он вскинул правую бровь и на повышенных тонах спросил:
- Как это понимать? - властно спросил Лашкевич.
- Это знак того, что не будем мы вам подчиняться! Слышите? Не выйдем мы расстреливать! - воскликнул Фёдор Марков.