— Ладно, сделаю,— серьезно сказал Рогов.
— Учти: это нелегко, начклуба мастак давать обещания, его, грубо говоря, за горло брать надо.
Рогов улыбнулся:
— Брось ты, Боря, о делах толковать. Лучше скажи: писать будешь?
— А как же. Я и комбату слово дал.
— Ну, а как Надя на твое увольнение смотрит?
— Рада. Хоть поживем, говорит, по-людски, на одном месте, в своей квартире, без учений и тревог.
— Она по-своему права...
Разговор перебил подошедший дежурный по роте.
— Товарищ капитан, — обратился он к Рогову,— приказано выводить людей на плац для построения.
У Тимонина екнуло сердце. Он не слышал, что говорил дежурному командир роты, какие потом подавались команды. Ему хотелось запомнить этот последний день: хватающую за душу солдатскую песню, хрустальную трель жаворонка в наполненном солнцем небе, тихий шелест росистой листвы...
...Полк выстроился на плацу поротно, в две шеренги, как на инспекторском смотре. Перед фронтом, шагах в двадцати — группа отъезжающих, лицом к своим боевым товарищам. Тимонин стоял на правом фланге этой группы и думал: «Вот уже и не в общем строю...» Он, почти не замечая, смотрел, как хлопотливо бегал перед строем сухощавый начальник штаба, как докладывал командиру полка, грузному полковнику с обвислыми поседевшими усами.
— Смотри, Борис,— шепнул Тимонину стоявший рядом замполит шестой роты,— Воронов-то как волнуется, усы кусает. Жалко, видно, бате расставаться с нами.
Тимонин не ответил. Он и в последний день не хотел нарушать священную дисциплину строя.
Полковник Воронов минуты две постоял перед строем отъезжающих, потом резко повернулся и зазвеневшим голосом скомандовал:
— Полк, под Знамя, слушай — на кра-а...ул!
Вздрогнул строй, чуть качнулись солдаты, выполняя прием, и замерли, повернув головы влево. Офицеры взяли под козырек. Какую-то секунду длилась мертвая тишина, пока затянутый в парадный мундир капельмейстер поднимал вверх руку в белой перчатке. Но вот он резко взмахнул ею, и оркестр грянул «Встречный».
Могучий рев меди, глухой рокот барабана отозвались в сердце, оно забилось частыми, тревожными ударами, и Тимонину вдруг захотелось придержать его... Но он боялся даже шевельнуться, чтобы не пропустить торжественной минуты.
«Вот!..» — подсказало сердце, и на левом фланге полка полыхнуло горячее полотнище Знамени. Косые лучи утреннего солнца пронизали насквозь запламеневший шелк, на легком ветерке трепыхнулись орденские ленты.
Тимонин почувствовал, как какая-то неведомая сила наполнила его душу, захватила всего. Он смотрел только на Знамя, не замечая, что рядом со знаменосцем — высоким майором из штаба полка,— печатая шаг, шли его, теперь уже бывшие, подчиненные — Матвей Елисеев и Василий Буров...
Провожаемое сотнями восторженных глаз Знамя проплыло перед строем и замерло на правом фланге. Смолк оркестр. Как выдох, прозвучала командам
— Вольно!..
Полковник Воронов разгладил усы и, тихонько покашливая, начал:
— Товарищи... Сегодня из нашего строя уходят бойцы... Вот они, вы их хорошо знаете... не один пуд соли вместе съели...
Командир полка подошел ближе к группе отъезжающих и, обращаясь к ним, продолжил:
— О каждом из вас в полку останется добрая память... Мы не прощаемся с вами, друзья, мы говорим вам: «До свидания. До встречи...— он улыбнулся,— в «гражданке».
И стал обходить всю группу, пожимая каждому руку и по-отечески заглядывая в глаза. Это длилось долго, но весь полк стоял, как на параде, не шевелясь.
Полковник снова вышел на середину строя и каким-то сиплым голосом сказал:
— Уходящим в запас можно попрощаться с боевым Знаменем...
Когда Тимонин подошел к знаменосцам, он почувствовал, как к вискам прилила кровь и трепетно забилась в жилках. На душе стало неуютно, сиротливо. Он внимательно посмотрел на строгого майора, на ассистентов — воинов своей роты. Заметил, как побелели пальцы у Бурова, сжимавшего автомат, как сузил свои зеленовато-серые, чуть потемневшие глаза Елисеев.
Тимонин медленно снял фуражку, скользнул взглядом по древку, вверх, задержался на прикрепленных в углу полотнища орденах. Вспомнил: «Красное Знамя— Днепровская переправа, орден Александра Невского— штурм Вены, Красная Звезда — освобождение Праги...» Борис взялся рукой за край Знамени, ощутил холодный тяжелый шелк, жестковатую золотистую бахрому.